Они вышли на улочку, карабкавшуюся к Сен-Анатуалю, и стражник остановился перед богатым и, видимо, недавно выстроенным домом в два этажа. Он снял с пояса огромный ключ и отпер толстую дубовую дверь.
– Ну вот, – посмеиваясь сказал он. – Ты и у себя… Это дом господина Курвуазье, у него есть еще замок в горах. Но он сейчас не там. «Серые» сожгли его замок. А он, говорят, – в Савойе. Здесь ты найдешь, чем обогреться. Еду будут приносить каждый день… Дверь я запру на ключ. Спору нет, ты можешь улепетнуть и в окно, но из города тебе все равно не выйти. Так что лучше сиди спокойно. Неделя-то она быстро пролетит.
Матье вошел. Стражник, остановившись на пороге, сказал:
– Караулу возле городской стены приказано стрелять в каждого, который попробует пройти… Так что лучше не рыпайся. Ну ладно, до свиданьица, друг-возчик! Ты здесь неплохо отдохнешь.
– До свиданья!
Дверь захлопнулась, и ключ повернулся в массивном замке. Едва слышный за толстыми досками двери шум шагов стих, и наступила тишина. Полнейшая тишина, охраняемая стенами из отборного камня. Внутри царил полумрак. Матье выждал, пока глаза к нему привыкнут, и направился к широкой каменной лестнице с коваными железными перилами. Шаги его разносились по всему, дому, где стоял запах затхлости. Металл под рукой был ледяной, влага выступила на каменных стенах, кое-где уже белели пятна плесени. Слабый дневной свет, падавший из узкого окна, что белело на нижней площадке, освещал ступени. Матье поднялся туда, но окно было расположено слишком высоко, и он не мог выглянуть наружу. На площадку выходили три двустворчатых двери. Матье осторожно толкнул одну из них. Каждую секунду ему казалось, что вот-вот появится господин Курвуазье или кто-нибудь из слуг и угостит его ударом шпаги. Он очутился в просторной зале, где половину стены занимал большой, выше человеческого роста, камин, выложенный камнем. Длинный стол с мраморной доской поблескивал в центре комнаты, словно тихое озеро, отражая два широких окна, откуда открывался вид на крыши домов, позади которых виднелись залитые солнцем скалы, венчающие каскады виноградников.
В зале было холодно и сыро, и человеку, всю жизнь свою проведшему на дорогах, трудно было вынести царивший там запах плесени. Матье долго колебался, потом с тысячью предосторожностей повернул шпингалет из блестящего металла и распахнул во всю ширь одно из окон.
В комнату ворвалась струя свежего воздуха, приподняла портьеры, вдохнула жизнь в накинутые на кресла чехлы, вихря водовороты в стоячем воздухе жилища, где, казалось, уже многие века никто не жил.
30
Для возницы, видевшего лишь подвалы в богатых домах, куда ему случалось сгружать бочку-другую вина, первый день прошел незаметно. Все вызывало его удивление. Простор и высота комнат, число их, мебель, встроенные повсюду камины, люстры, подставки для факелов и огромные гобелены на стенах с изображением полевых работ, какими их представляют себе те, кто никогда ими не занимался.
В маленькой гостиной второго этажа Матье обнаружил написанную красками картину, которая сильно его заинтересовала. Он увидел возницу из далекого прошлого; на вознице была лишь звериная шкура, прикрывающая ягодицы, и управлял он парой каких-то тварей, впряженных в некое подобие повозки, без боковин, на деревянных колесах. На повозке лежала голая женщина и две таких же голых девочки. Твари сильно смахивали на быков, только у них была чересчур длинная шерсть, огромная голова, широкая грудь и диковинные рога полумесяцем.
Матье интересно было бы узнать, по какой стране и когда раскатывала такая необычная упряжка. Сначала он посмеялся над картиной, потом снова и снова возвращался к ней, а под конец даже с удовольствием стал ее разглядывать. Сильно скучал он по своему ремеслу, по лошадям, по дорогам. В бараках он, правда, не сказать, чтоб занимался своим делом, но там при нем были две лошади, да и повозки тоже. Хоронить, конечно, занятие не из приятных, но как-никак заполняет время. А больше всего Матье тяготило безделье. И еще одиночество, потому что хоть и частенько доводилось ему, в лесу или на дорогах, подолгу не видеть лица человеческого, рядом с ним всегда были лошади и все, что есть живого в природе. А здесь жил только огонь, который Матье разжег в очаге на кухне и все время поддерживал.
Кухню он выбрал потому, что тут ему было посвободнее. Она, конечно, не походила ни на одну из тех, где он бывал, – в харчевнях и то он такой не видел, – но предназначена она была для работы, и потому Матье не чувствовал себя здесь одиноко. И до дров тут было рукой подать – они лежали в сарае, куда можно было пройти через низенькую дверцу, выходившую в тесный, темный, зажатый между высокими серыми стенами внутренний двор. Матье так и тянуло туда: он выходил, глядел на небо, жадно глотая воздух, и возвращался в кухню, где огонь пожирал буковые и ясеневые поленья.
Дрова и огонь были живыми существами, друзьями, которых он все больше ценил. Они стали частью его жизни, тогда как все остальное в доме не существовало для него. Проходя через другие комнаты, Матье говорил себе:
«И как это люди могут тут жить. Небось веселого мало. Я, к примеру, не мог бы. И пошевелиться-то боязно. До всего дотронуться страшно».
Он с опаской касался мебели и утвари; эти неодушевленные предметы смущали его куда больше, чем когда-либо существа из плоти и крови.
К середине дня стражник принес ему полный котелок супа и целый хлеб. В супе плавал кусок настоящего сала. Этот стражник говорил не так, как Матье; непонятно было даже, откуда он родом.
Два первых дня Матье от нечего делать обследовал дом и обнаружил книжки с картинками, которые мог рассматривать. Потом острота новизны притупилась, и самым приятным занятием для него стало перебирать воспоминания. Он ездил по стране. Проводил долгие часы с родителями, с женой, за работой, с лошадьми, в солеварне, с отцом Буасси, с Коленом Юффелем, с цирюльником и еще с Антуанеттой.
Теперь, когда угроза чумы миновала, слова отца Буасси и Антуанетты отошли куда-то вдаль. Наверное, эта женщина не была настоящей колдуньей. Что же до иезуита, то он наставил его на путь, который и сейчас ему видится единственно верным, и Матье, говоривший вслух, чтобы поколебать плотную тишину этого слишком просторного дома, все время обращался к священнику. Он много молился и думал при этом чаще об иезуите, чем о боге, которого никогда не мог себе представить.
Ну, и наконец Матье думал о будущем. Конечно, он мог бы наняться на работу в солеварни, но если бы ему удалось выбраться из города, он с радостью вернулся бы к упряжке и дальним дорогам. И мечтая о том, как оно будет, Матье вспомнил подмастерье плотника. Он охотно очутился бы опять среди этих людей, с которыми не пожелал уйти в кантон Во. Ведь если с чумой удалось справиться, война-то по-прежнему бушевала на землях Конте.
Один и без упряжки он проскочил бы. А как перешел бы границу, стал бы расспрашивать, разузнавать. Наверняка люди вспомнили бы повозки, переделанные в сани. Безансон рассказывал ему об огромном озере, о городе, где он работал. Матье даже помнил чудное название этого города – Морж. Там Безансон думал найти людей, которые помогут ему; и там он надеялся снова приняться за работу, ибо он считался хорошим плотником.
И Матье представил себе упряжку красавиц лошадок, повозку, груженную балками, и Безансона, приветствующего его со строительных лесов. Он явственно видел все это и еще видел улыбающееся лицо Мари. И образы эти успокаивали его.
Так пролетели семь дней, а на восьмой день утром, задолго до того часа, когда обычно ему приносили суп, Матье услышал, как открывается дверь. И чей-то голос крикнул снизу:
– Гийон! Ты здесь?
Он вышел на площадку, и, перегнувшись через перила, увидел двух незнакомых стражников.