Она вслушивается, но внимание вновь рассеивается. И только эхом со стороны доносится сбивчивый речитатив молитвенного чтения. И она твердо знает, что так надо:
– Го́споди, поми́луй нас… не прогне́вайся на ны зело́… изба́ви нас от враг на́ших…
Сын читает с неумелым пафосом, а мне представляется, что в пространстве комнаты витает божья благодать. Ладонь зависает в воздухе, будто опирается на физическую опору. Биополе ладони контачит с энергетикой поврежденных органов, и происходит чудесное замыкание на грани тонких материй.
Вспоминаю пляски шаманов их напряженные глаза и воздетые по сторонам руки, скованные притопывания ног, и кажется, что я тоже шаманю. Только не у костра, а возле кровати любимой женщины. В который раз ловлю себя на мысли, что потоки энергии, дымящие над животом, понемногу, рассеиваются. Пусть медленно, пусть неуверенно, но растворяются, как туман, нейтрализуются и перестают восприниматься.
Верин порыв обратить нас к Богородице явился проблеском божественного веяния, потому что сама она, как и мы с сыном, наверняка, не знала значения синего цвета в триколоре. Мы боролись вместе с Верой. Наши молитвы стали неотъемлемым вечерним ритуалом.
А там в искореженном организме, в глубинах телесного пространства поселилась инородная сущность. Она, эта сущность, пока только едва проклюнулась, вкрадчиво притворяясь самой Верой. Произнесенные Верой вслух слова «да, когда же это кончится?» – не возглас страдания. То была подмена. В надрывной фразе обнажилось жесткое неприятие биополя моих рук.
Вера по-прежнему оставалась милым человеком, но приближаясь к кровати, я не был уверен, что в этот момент буду общаться именно с женой.
В понедельник с утра кашеварил на кухне, потом зашел в спальню. Глаза у Веры закрыты. Присаживаюсь потихоньку на табурет, слышу тихое бормотание:
– Опять приперся!.. – моему удивлению не было предела! Я появился едва слышно. Спящий человек никогда бы не заметил, а тут извергается враждебная реакция. Будто кто-то из засады наблюдал за мной. В изумлении глядя на Веру, я перекрестился.
На следующее утро вновь услышал, уже вполне определенное:
– Все равно я тебе ее не отдам, – это был вызов! Я смотрю в упор на Веру. Она лежит с закрытыми глазами, внешне невозмутимая.
Вновь вспомнился эпизод из детства, про который я рассказывал сыну. Тогда церковный батюшка во главе делегации набожных старушек истово поправлял бесноватого родственника моей бабки. Я, подражая его манере, принялся увещевать предполагаемую сущность:
– Изы́ди, изы́ди! – эти слова батюшка выкрикивал командным басом, и мне казалось, будто ему подвластна вся нечистая сила. А сейчас, боясь разбудить Веру, ничего, кроме шипения, я не выдал. Разумеется, мне не следовало вступать в разговор с нечистью, но, пораженный услышанным, я и представить не мог, насколько это нелепо.
Ни в эзотерике, ни в экзотерике я не смыслил ни бельмеса, поэтому сущность, воплотившуюся в Веру, идентифицировал по своему скудному лексикону: бес. А он, почуяв силу, стал куражиться. Во время очередного сеанса я услышал фразу, выданную тихо, вроде бы невзначай:
– Я ем только морковку и жую солому, – сказанное было настолько невразумительным, что сначала я не придал этому значения. Но вскоре заметил, что у спящей жены стала шевелиться нижняя челюсть.
Значит, он заявил о верховенстве не только над Вериным сознанием, но уже и над ее физическим телом! Демонстрировал свою силу! Издевался! И стало как-то совсем не по себе. В отчаянии готов был на бездумные поступки. Вера лежала с закрытыми глазами. Я снял с себя серебряный крестик, поднес к ее губам и, полагая, что она слышит, сказал:
– Верочка, это крестик, он серебряный, поцелуй его, он поможет, – Вера медленно отвернула голову. Я повернул голову, прижал крестик к губам и держал его, повторяя:
– Целуй, целуй, Верочка – это крестик, серебряный крестик, это твое спасение! – Вера не сопротивлялась, но, как только я убирал руку из-под головы, она немедленно, как неваляшка, отворачивала голову набок. Не хотела целовать крестик. В задумчивости я долго сидел перед ней. Затем разжал рот и засунул туда крестик, придерживая, чтобы не вытолкнула языком.
– Ты жуешь солому? Вот тебе! Жуй, жуй! – Вера выталкивала крестик языком, а я не давал. Поупражнявшись в жестокости, я в бессилии убрал крестик, надел его на себя. Сидел, не двигаясь.
Бренное наше тело, но в нем душа. Она, как в коконе, – зародыш нашей причастности к вечному.