Надо сказать, что Жанна явственнее других прихожан Белой Пустыни — явственнее в силу своей незаурядности — почувствовала то, что в большей или меньшей мере чувствовали и остальные. Если бы не Святые Дары, одарявшие, будто солнце, своей благодатью склоненные головы, по церкви пронесся бы шепот.
Долго обносила процессия живым пламенем обширную церковь, оставляя позади себя борозду мрака, куда более темную, чем тот, который она раздвигала впереди себя светом свечей, и наконец повернула обратно. Жанна приготовилась выпрямиться, поднять голову и совладать с тем потрясением, которое испытала при виде изувеченного монаха в черном капюшоне. Она смотрела на процессию и ждала, желая увидеть обезображенное лицо монаха еще раз. Монах шел, молчаливый, бесстрастный, словно каменная статуя, Жанна взглянула на него, и бездна ее ужаса стала еще глубже. Ни торжественное величие процессии, ни радостные песнопения, ни снопы света, брызнувшие с хоров, не могли вернуть потрясенной Жанне Ле Ардуэй счастливую сосредоточенность и благотворный строй мыслей. Она не могла петь вместе с прихожанами, не могла отдаться молитве. Поверх серебристых стихарей — священник, дьяконы, министранты, шествуя следом за балдахином, уже поднялись к алтарю, — поверх оплывающих желтым воском свечей, трепещущих в воздухе, дрожащем от поющих голосов, как маленькие факелы, — Жанна искала незнакомого монаха в капюшоне, нашла и уже не отводила глаз. Монах стоял рядом с кюре на ступенях, ведущих к алтарю, и казался надгробным изваянием, олицетворением презрения к суете жизни. В глазах Жанны, умевших видеть не одну обыденность, непомерное его уродство с лихвой искупалось непомерной гордыней, что пренебрегала безобразием точно так же, как пренебрегала бы красотой. Жанна не понимала, что с ней творится, но противиться неизъяснимому восторгу, смешанному с испугом, тревогой и смятением, не могла.
Кюре поднялся по ступеням, концами епитрахили поднял Святые Дары и приготовился благословить паству, однако Жанна, занятая своими мыслями, и в эту святую минуту не склонила голову. Она задумалась, пытаясь представить себе, что же обрекло монаха в черном капюшоне на муки, запечатленные у него на лице, и какова у него душа, если он так гордится ими? Она размышляла и после благословения, не заметив, что получила его, не обратила внимания, что кончилась служба. Не услышала и стука сабо — толпа прихожан редела и редела, вытекая из бокового выхода. Не заметила, что осталась одна, что мало-помалу утонули в дымке от погасших свечей своды, и вся церковь погрузилась в тихое море тьмы.
«С ума я сошла тут сидеть!» — воскликнула про себя Жанна, внезапно разбуженная от своего сна звяканьем цепочки паникадила, которое спустил служка, чтобы подлить в него масла.
Жанна достала маленький ключик, отперла ящик под молитвенной скамеечкой и убрала в него молитвенник. Видя, как темно в церкви, она поняла, что сильно задержалась, и торопливо поднялась с места. И тут звонко застучали сабо. Жанна обернулась: к ней спешила Нонон.
Нонон вышла после службы первой и, не найдя Жанны на улице, вернулась.
— Теперь мне известно, кто это, — зашептала она с тем особенным выражением лица, какое бывает только у сплетниц.
Называю ее так без всякого осуждения, ибо сплетницы те же поэты, только маленькие, но не меньше великих охочи до сплетения былей и небылиц, полных тайн, обманов и преувеличений — извечной пищи любой поэзии. Скажу больше, выдумщицы, сочинительницы, фантазерки своими сказками часто обогащают закрома госпожи Истории.
— Да-да, я узнала, кто это, драгоценная мадам Ле Ардуэй, — захлебываясь от нетерпения, частила словоохотливая Нонон, семеня вслед за Жанной по опустелой церкви и успев перед выходом подать ей святой воды. — Барб Коссерон, служанка нашего господина кюре, мне все рассказала. Он из Белой Пустыни, нашего разоренного аббатства, во время революции шуанствовал, и «синяки»-негодяи превратили его лицо в ужасающее месиво. Иисус сладчайший! Спасе Боже! Да он не человек, он — мученик! Завтра исполнится ровно неделя с того самого дня, когда на закате он постучал в ворота господина кюре. Барб клянется, что вид у монаха был совсем не монашеский — грубые сапоги со шпорами, как у военных, и куртка-коротышка, ничуть не похожая на длиннополые одеяния наших святых отцов. Глянула Барб на его изуродованное лицо и чуть в обморок, бедняжка, не хлопнулась, она ведь от природы так боязлива. Счастье еще, что господин кюре гулял по саду и читал по молитвеннику молитвы, расхаживая между персиковыми деревьями. Он тотчас подошел к воротам и поприветствовал незнакомца, как приветствуют только благородную голубую кровь. Незнакомец-то, оказывается, мог бы стать настоятелем Белой Пустыни, а то и епископом Кутанса, кабы не революция. Был он другом его высокопреосвященства господина Таларю, нашего бывшего епископа, что уехал за границу! И вот что интересно, господин кюре с тех пор, как монах гостит у него в доме, на кухне больше не обедает. Барб накрывает им стол в маленькой комнатке, прислуживает и слышит все их разговоры. Так вот, похоже, что наше новое правительство предложило этому аббату… Погодите, как же его зовут? Аббат де ла Круа-Жинган или Энган, в общем, что-то в этом роде… Так вот оно предложило ему быть в наших местах епископом, а он не желает быть епископом при правительстве, только при короле. — Нонон еще понизила голос, словно опасалась, как бы кто не услышал запретный титул. — Пока он надумал снять домишко папаши Баэ, что стоит как раз напротив руин монастыря. Так что, голубушка мадам Ле Ардуэй, у нас в приходе скоро будет одним викарием больше. И все-таки, прости меня, Боже, не в осуждение будь сказано, но я бы не смогла пойти на исповедь к господину аббату, пусть святее его на свете нет! Представить себе не могу, что со мной сделается, окажись его лицо рядом с моим в окошечке исповедальни. И отпущение его не принесет мне покоя, все будет казаться, что исповедалась я самому дьяволу, а не преблагому Господу!
— Странно слышать от вас такое, добрая моя Нонон, с вашей-то набожностью, — степенно возразила хозяйка Ле Ардуэй. — Кому, как не вам, знать, что исповедь принимает от нас не священник, а сам Господь.
— Как не знать, конечно знаю. И в катехизисе так говорится, и с кафедры, — отвечала Нонон, — но милостивый Господь требует от нас посильного. Что поделать, если я не могу исповедоваться любому священнику. По приказу душа не плачет.
За разговором они не заметили, как миновали церковное кладбище и оказались у изгороди. До настоящей темноты было еще далеко, но смеркаться уже смеркалось.
— Прибавлю-ка я шагу, милая Нонон, — сказала Жанна Мадлена, — до дома идти не близко. Сегодня я что-то замешкалась в церкви, и мои все вперед ушли. Дороги теперь дурные, в сабо быстро не побежишь. Загляните, голубка, на неделе ко мне в Кло, угощу вас чем-нибудь вкусненьким.