Одной из них была Нонон Кокуан, портниха, второй — Барб Коссерон, служанка доброго кюре Каймера. Обе из породы любопытных кумушек, что жадно подбирают по всей округе оброненные словечки и потом вдохновенно стряпают из них такие блюда, что сам великий алхимик-дьявол не знает, как за них взяться, чтобы докопаться до истины.
Барб была постарше Нонон и красотой, как в молодости портниха, никогда не отличалась. В дом кюре поступила она еще девчонкой, ни одного, даже самого отъявленного деревенского вертопраха, собой не соблазнила и возымела о своей добродетели самое лестное мнение, а от восхищенных взглядов набожной Нонон чувствовала себя добродетельной вдвойне.
«Барб приблизилась к самим господам священникам», — говорила Нонон с почтительной завистью, которая привязывала ее к подруге прочней цемента. Чего бы она не отдала, чтобы оказаться на месте Барб! Все отдала бы! И взяла в придачу поджатые ниточкой губы, плоскую, как гладильная доска, грудь и желтую, сухую морщинистую кожу. Ах, Барб, Барб, главная законодательница и образец хороших манер для всех деревенских хозяек, наставляющая их на путь истины, снисходительно и свысока обращаясь «дочь моя»! Нонон, может, и не стерпела бы от приятельницы такого снисхождения, если бы та не пребывала подле самих господ священников, а значит, в глазах портнихи, на недосягаемой высоте. Нежная Нонон мечтала умереть служанкой в доме кюре и видела в Барб идеал, давно лелеемый ее сердцем.
— Барб, моя дорогая, — заговорила портниха с таинственным видом, с каким всегда сплетничают набожные старые девы, — вы ведь приближены к церкви и можете мне сказать, снял ли наш досточтимый епископ Кутанский отлучение с господина аббата де ла Круа-Жюгана.
— Во-первых, дочь моя, аббат не отлучен, на него наложена епитимья, он отрешенный, — ответила Барб Коссерон с таким ученым видом и такой гордостью за свои познания, что ее плоская голова казалась куда выше докторской шапочки. — Во-вторых, он как был, так пока и остается отрешенным. Другого чего про него не знаю. Мы пока из епископии ничего не получали. Две недели из Кутанса никаких новостей, а я уверена: разреши господин епископ аббату де ла Круа-Жюгану служить и исповедовать, первым он известил бы господина кюре Каймера. И вся премудрость!
Барб высоко задрала подбородок, гордясь последним изречением: так говорил приходский викарий с кафедры всякий раз, когда затруднялся в истолковании мудреного текста.
— А раз так, то страннее странного… — задумчиво проговорила Нонон, словно бы рассуждая сама с собой.
— И что же, дочь моя, вам показалось странным? — осведомилась Барб кисло-сладким топом.
— А вот что, — отвечала Нонон, наклоняясь к Барб поближе, словно у изгородей по обеим сторонам дороги отросли уши. — Вчера в конце службы, когда пели последнюю молитву, хозяйки Ле Ардуэй на обычном месте не было, она прошла в ризницу, а за нею следом и аббат де ла Круа-Жюган.
— Вам померещилось, дочь моя, — сухо отвечала Барб, степенно опустив глаза долу.
— Вовсе нет, — возразила Нонон, — я видела ее, как вижу сейчас вас, почтенная Барб Коссерон. У алтаря была одна я, все остальные молились у плащаницы. Толпился народ и возле исповедален — той, что в приделе Девы Марии, и той, что у самого входа, а из старой, которая возле купели и источена жучком, где когда-то исповедовал духовных чад покойный кюре из Нефмениля, когда приезжал в Белую Пустынь, а теперь дьякон держит свечные огарки и медные подсвечники — их сняли, чтобы украсить церковь серебряными, — так вот из нее, клянусь спасением души, хотите верьте, хотите нет, вышла хозяйка Ле Ардуэй как есть в своей васильковой шубке и потихонечку, мелкими шажками, поднялась по боковой лесенке на клирос, где обычно молится господин аббат. И ради нее он прервал молитву, и они вместе прошли в ризницу.
— Если вы уверены, что видели ее, — подхватила Барб, уже сгорая от желания поверить в самое что ни на есть невероятное, — то и я скажу вслед за вами: странно, очень странно. Какие дела могут быть у хозяйки Ле Ардуэй с аббатом де ла Круа-Жюганом, который лишен права исповеди? Да и господин аббат — спасибо, если двух-трех человек в приходе словом удостаивает, считая нашего доброго кюре! И при чем тут хозяйка Ле Ардуэй, не понимаю!
— То-то и оно! — подхватила Нонон. — Как всегда, вы сказали чистую правду, достойная Барб! Но если я назову, с кем из троих аббат беседует всего чаще, вы рот раскроете от удивления.
Барб остановилась посреди дороги и посмотрела на Нонон глазами старой кошки, почуявшей в крынке сметану.
— Так вот, выходит, чем вы интересуетесь? — с ханжеским осуждением протянула она.
— А что мне остается? — горестно воскликнула Нонон. — Вы-то, Барб, живете как благородная, а я всего-навсего швея-поденщица и не имею чести — (слово «честь» Нонон выделила и особо подчеркнула) — оставаться постоянно в доме господина кюре под покровом Господа Бога, не стряпаю обеды для причта, не исполняю поручений нашего доброго пастыря. Мне приходится вставать до свету и обходить всю округу, чтобы раздобыться работой. В Белую Пустынь я возвращаюсь только поздней ночью, потому и знаю много такого, чего вы, уважаемая и почтенная Барб, по причине вашей почтенности знать не можете.
— И что же вы, дочь моя, узнали о хозяйке Ле Ардуэй и аббате де ла Круа-Жюгане?
Любопытство Барб кипело, пузырилось, обжигало и переливалось через край.
— Ничего особенного, — ответила Нонон, которая искренне любила Жанну Мадлену, хоть и не устояла перед гнездящейся в каждом женском сердце страсти посплетничать. — Знаю только, и знаю доподлинно, что господин аббат и Жанна Мадлена Ле Ардуэй знакомы куда теснее, чем кажется. Понятное дело, господин аббат, дворянин и в прошлом шуан, не переступит порога скупщика монастырской земли, но он видит Жанну Мадлену, благородную мадемуазель, урожденную де Горижар, у старой Клотт. Аббат частенько бывает у старухи и встречается там с Жанной. Мне младшенькая Ингу рассказывала: как только они приходят, то отсылают ее из дома — уроки учить или на огород играть в камешки.
— Неужели у старухи Клотт? — воскликнула Барб Коссерон, желчная, как большинство старых дев-дурнушек, которым так и не довелось узнать жестокого счастья полюбить от всего сердца другое сердце и не наученных грехами и муками состраданию. — Видятся в доме старой шлюхи, платящей болезнями за грехи? Хорошее место нашел монах с замужней женщиной! Хотя вряд ли такое возможно, дочь моя! Слишком уж это чудовищно! Увижу собственными глазами — тогда поверю. И вся премудрость!
— Помилуйте, Барб, — принялась возражать Нонон, ибо красавицы с незадавшейся судьбой обычно великодушнее и добрее, — зло не так велико, как вам чудится. Невозможно заподозрить аббата в грехе, лицо-то у него больно страшное! Перепугать женщину насмерть — это да, а вот что другое — другое вряд ли… И ничего, как Бог свят, дурного не скажешь про Жанну. Она чище чистого золота, а ведь сколько парней и у нас, в Белой Пустыни, и в Лессе в нее влюблено. Так что если господин аббат с Жанной Ле Ардуэй и видятся у Клотт, то ради шуанских интриг, не иначе. Ведь и Клотт в свое время подозревали в шуанстве и, как вы помните, остригли за него на Рыночной площади. Эти двое ей доверяют, вот и встречаются ради шуанства, а не ради другого какого занятия, какое и представить невозможно.
— Может, оно и так, — недоверчиво протянула Барб, не найдя, что возразить здравомыслящей портнихе, — но господину кюре я расскажу об их встречах непременно. Если дело обстоит так, как вы говорите, то не ризница нашей церкви должна служить прибежищем для шуанов. Скажите на милость, кому оно нужно, их шуанство? Из-за него все и так хлебнули вдосталь. Церкви открылись, священники к нам вернулись, теперь оно нам и вовсе ни к чему. А монах всегда наводил на меня только жуть, — помолчав, добавила она. — И рассказывают про него такое, что слушать страшно. Как бы не загубил он нашу Белую Пустынь своими заговорами! Кайся он всерьез, давно бы вернули ему право служить и исповедовать, но он, видно, окончательно закоснел в своем грехе, если сбивает с пути таких славных женщин, как хозяйка Ле Ардуэй. Иисус сладчайший! Что же такое они могли делать вместе в ризнице? Непременно, непременно расскажу обо всем господину кюре, как только понесу ему сухарики. И не вздумайте меня отговаривать, дочь моя! Я возьму смертный грех на душу, если оставлю кюре в неведении насчет того, что вокруг творится. Нет, я не погрешу против собственной совести. И вся премудрость! Счастливо оставаться!