Священник и причт, услышав злобные выкрики, вышли из церкви. Они спешили к могиле: там разыгрывалась драма, и, возможно, кровавая, но толпа не пропускала их.
— Уходите, ваше преподобие, — кричали священнику. — Нечего вам тут делать! Ведьмачка Клотт, кощунница и осквернительница, должна получить по заслугам! Завтра на кладбище будет чисто!
Вместе с ругательствами в Клотт летел очередной камень, рискуя попасть в любого, кто находился рядом с ней. Один из них снова попал Клотт в грудь, и она повалилась в пыль прямо к ногам Оже, окровавленная, но не потерявшая сознания. Мяснику не терпелось поучаствовать в избиении, но он стоял слишком близко, чтобы швырять в Клотт камнями, и поэтому хорошенько пнул ее ногой.
Отрубленная голова Шарлотты Корде [31]открыла глаза, когда ее девственной щеки коснулось дыхание палача, открыла залитые кровью глаза и Клотт и коснеющим языком выговорила:
— Оже, я умираю, прошу тебя, дотащи меня до могилы мадемуазель де Горижар и столкни в нее. Пусть служанка спит с господами, которых она любила…
— Нет больше господ, нет и мадемуазель Горижар, — злобно огрызнулся Оже, мгновенно почувствовав на себе синий мундир и загоревшись ненавистью своего отца. — Нет, тебя не похоронят с хозяйкой Ле Ардуэй, которую ты сгубила своими шашнями, чертовка! Я скормлю тебя псам!
И мясник снова ударил в грудь лежащую подбитым железом башмаком.
— Тебя сгубил твой собственный яд, гадюка! — проревел он. — Эй, ребята, найдите плетенку [32], и мы взвалим на нее падаль!
Просьба передавалась из уст в уста, и вдруг в последних рядах намагниченной местью толпы чьи-то руки сняли с петель решетчатые кладбищенские ворота, и вот уже их передают мяснику и швыряют на них бездыханное тело Клотт.
Мужчины, тяжело дыша, бегом поволокли ворота за собой, превратившись в диких коней или тигров, впряженных в колесницу отмщения и поношения. Через могилы и надгробные камни бежали они и волоком тащили за собой свою страшную ношу. Они обезумели от ярости, ненависти и страха, ибо человек борется со страхом, который неизбежно гнездится у него в душе, безумством отваги. Словно ревущий ураганный ветер, промчались они мимо дверей церкви, где стояли бледные и неподвижные священнослужители, и устремились дальше, сметая все на своем пути, во власти заразного безумия толпы, ставшей неистовым, бесчувственным стихийным бедствием. С ревом пронеслась толпа по испуганной деревне и ринулась в сторону пустоши… Куда мчались эти люди? Они и сами не знали — обрушивались, как обрушивается буря, катились вперед, как катится расплавленная лава…
Но как обычно бывает, чем разрушительней становились действия бьющейся в конвульсиях безумия толпы, тем малочисленнее, безмолвнее, безгневнее она мало-помалу становилась. Многоголовое, многоногое, злобно орущее чудище уменьшалось, стихало, оставляя в придорожных кустах человечье руно. Ряды редели. Стало заметно, что люди отстраняются друг от друга, поворачиваются и торопливо уходят по дороге назад к деревне. Кое-кто отставал на повороте и больше уже не догонял оголтело вопящее ядро, которое неслось дальше, но понемногу охлаждалось и вместо ярости ощущало уже дрожь испуга и раскаяние за содеянное. Люди наконец опомнились и замерли от страха. Жалкая горстка, осадок потока, который еще недавно бурлил и пенился. Осознание, что совершено преступление, дошло наконец и до последних подонков, которые не остановились и тогда, когда приступ ярости миновал. Они двигались, но двигались все медленнее, потому что и в них росло ощущение беды, которое в конце концов остановило и их властной ледяной рукой. Жуть совершенного преступления, рассеявшая мало-помалу густую толпу, добралась и до последних, а они все еще волокли на железной решетке мертвую калеку, убитую ими женщину. К проснувшемуся в них страху перед убийством присоединился и другой: они обнаружили, что находятся на пустоши, в недобром месте, где бродила нечистая сила, встречались колдуны-пастухи… Никто не решался больше взглянуть на окровавленное, забрызганное грязью тело, лежавшее у их ног. Они бросили его и разбежались, исчезли, будто тучи, что обрушили грозу на деревню и уплыли неведомо куда…
Тишина легла на обезлюдевшие поля и после яростного неистовства воплей казалась особенно глубокой. Колокольня Белой Пустыни, которая целые сутки тревожила округу звоном, онемела, и тень от нее острой стрелой целила все дальше, а солнце опускалось все ниже. Ни звука не слышалось в деревне. Свирепая буря злобы, прокатившая по главной улице, страшные события дня сковали людей боязливой робостью, какая всегда овладевает душами после кровавого кошмара насилия. Солнце устало клонилось за горизонт. И когда вечер задернул злополучный день сумраком, его не оживило ни протяжное пение пастуха, ни щебетанье играющих на пороге детей, ни звонкое щелканье кнута, которым мельник, сидя на мешках, погонял ленивую лошаденку. Белая Пустынь, притулившись у дороги, обмерла. Тишина пугала привыкших к вечернему оживлению обывателей, они чувствовали в ней что-то гнетущее.
Аббат де ла Круа-Жюган, возвращаясь вечером из замка графини Жаклины, тоже, верно, ощущал что-то подобное. Он ехал по пустоши Лессе на черном, как его плащ, жеребчике и подъехал уже к окраине, где обычно кончалось безлюдье и где на этот раз ему не встретилось ни одной живой души. Вдруг резвый конек, который несся быстрее ветра, шарахнулся в сторону и, заржав, встал на дыбы, выведя всадника из задумчивости. Аббат, второй Марий [33], погребенный после поражения, под обломками рухнувшего дела, которому служил, спасался вместо болот Минтурна в раздумьях. Очнувшись от них, он пожелал взглянуть на препятствие, вздыбившее гриву его лошади, наклонился и увидел у копыт окровавленную и неподвижную Клотт — она лежала на железной решетке поперек дороги.
— Работа «синих мундиров». Бандиты расправились со старой шуанкой, — вынес он свой приговор, всегда занятый одной-единственной мыслью, и оказался недалек от истины, хотя прав был только отчасти.
Аббат соскочил с лошади, подошел к телу Клотт, снял замшевую перчатку и повернул к себе окровавленное лицо. Секунды две или три он смотрел на нее, нащупывал пульс… Чудо из чудес, жизненная сила калеки была поистине необычайной — Клотт шевельнулась, она не умерла, она умирала…
— Клотильда Модюи! — громко окликнул священник.
— Кто зовет меня? — едва слышно отозвалась несчастная. — Кто? Я не вижу…
— Иоэль де ла Круа-Жюган, — ответил аббат, приподняв ей голову и положив на кочку. — Я зову тебя. Узнаешь меня, Клотильда? Я пришел тебя спасти.
— Нет, — едва слышно прошелестела Клотт, и губы ее тронула все та же высокомерная усмешка, но горечи в ней не было. — Вы пришли посмотреть, как я умру. Они убили меня…
— Кто тебя убил? Кто? — нетерпеливо спросил священник. — «Синие»? Не так ли, дочь моя? — настаивал он с горячностью, свидетельствующей о неутолимо кипящей в нем ненависти.
— «Синие»? — переспросила Клотт, словно бы размышляя. — «Синие»? Да, Оже — «синий», он — сын своего отца. Но там были все. Все винили меня, вся Белая Пустынь. Вся…
Голос ее замер, слов не стало слышно, а губы еще шевелились. Клотт положила руку себе на грудь, пальцы ее судорожно двигались — умирая, люди пытаются снять с себя паутину смерти. Кто видел умирающих, знает жутковатые судорожные движения их пальцев.
Аббат видел. И понял: смерть совсем рядом.
Он еще раз задал свой вопрос умирающей, но она его не услышала. Она отходила все дальше и дальше. Аббат настаивал, пытаясь выяснить, что предшествовало смерти, которой вот-вот сделается свидетелем, его занимали «синие мундиры», привычное наваждение. Он твердил себе, что новое преступление способно разжечь погасшую войну. Изувеченное тело старухи Клотт, точно так же, как любое другое, казалось ему вполне пригодным для того, чтобы, вздев его на вилы и превратив в знамя, повести нормандцев в бой.
— Что там произошло?! — страстно воскликнул он и, уже дрожа от нетерпения, чувствуя, как забилось у него сердце, топнул ногой в сапоге с серебряной шпорой.
Полководец, воитель воскрес и вновь одолел пастыря, ибо слуга Господень забыл о милосердии, забыл, что возле него умирающая — Клотт ведь еще не умерла, а аббат уже взлетел в седло, будто услышал сигнал к атаке. И как только очутился в седле, рука его жадно погладила рукоять пистолета в седельной сумке. Закатное солнце било ему прямо в лицо, изрытое адскими шрамами, и в обрамлении черного капюшона оно загорелось от огня воинственных мыслей — вспыхнуло тем пламенем, которое знаменитый слепец сравнил с трубным гласом.
31
Корде д’Армон Шарлотта (1768–1793) заколола кинжалом вождя якобинцев Ж. П. Марата. Казнена на гильотине.