Аббат вонзил шпоры в бока своего жеребчика, и тот рванулся вперед, едва не порвав подпругу. Рука всадника, опередив мысль, выхватила пистолет и с пальцем на курке подняла его в воздух, словно враг уже был в двух шагах. Окрыленный воинственной надеждой аббат превратился в визионера. Пистолет был его старым верным товарищем. Всю войну он не расставался с ним. Матушка Эке закопала его в углу хижины, а выходив хозяина, вернула. Принадлежать он мог только шуану. Свидетельством тому крест, увитый лилиями, на цевье — знак того, что их владелец сражается во имя Господа своего Бога и короля Франции, своего господина.
Крест вспыхнул в лучах заходящего солнца и напомнил аббату о его обязанностях, которыми он слишком часто пренебрегал.
— Да-а, — произнес он, пряча пистолет в седельную сумку, — ты всегда останешься грешником, безумец Иоэль! Во рту у тебя, нечестивца, всегда сухо от жажды вражеской крови. Ты никак не запомнишь, что ты пастырь. Женщина вот-вот умрет, а ты помышляешь об убийствах, вместо того чтобы приготовить ее к встрече с Богом и отпустить грехи. Слезь с лошади, палач, и помолись за нее.
Он спешился.
— Клотильда Модюи, ты жива? — спросил он, наклоняясь над ней.
Может быть, в агонии, но Клотт прогнулась в дорожной пыли, будто в огне сырая ветка. Казалось, голос священника оживил ее.
— Если ты слышишь меня, дочь моя, — проговорил он, — думай о грозном Господе, к которому идешь. Думай, и твои мысли будут твоим покаянием, грешница! А я хоть и недостойный и сам кающийся, но все-таки слуга Господа, который вяжет и разрешает, и данной мне от Него благодатью отпускаю твои грехи и благословляю тебя.
Воздев руки, он медленно произнес священные слова отпущения грехов над несчастной, уже осененной смертной тенью. Единственный в своем роде священник, он был похож на польских ксендзов, что служат порой мессу в солдатских сапогах со шпорами, положив пистолеты на алтарь. Неусмиренный еще горделивец стоял над поверженной в прах гордячкой и произносил наимилосерднейшие в мире слова…
Прочитав отходную, он сказал: «Умерла», снял плащ и покрыл им покойницу. Потом поднял с земли два прутика и положил крестом на плащ.
Солнце скрылось за темной тучей.
— Прощай, Клотильда Модюи, соучастница безумий моей юности, — произнес аббат. — Вот я и совершил над тобой похоронный обряд. Если щедрое сердце спасает, то ты будешь спасена, но гордыня губила твою жизнь точно так же, как мою. Спи спокойно под плащом монаха из Белой Пустыни. Мы придем за тобой завтра.
Он вскочил на лошадь и еще раз взглянул на покрытое плащом тело. Лошадь, вымуштрованная властным всадником, сразу напряглась, приготовившись полететь стрелой, но хозяин удержал ее. Рука его, пройдясь по седельной сумке, вновь нечаянно тронула рукоять пистолета.
— Молчите, демоны войны! — сказал аббат де ла Круа-Жюган и пустил лошадь шагом, хотя ей привычнее было мчаться сумасшедшим галопом. Однако на этот раз она шла все-таки шагом, а ее хозяин читал вполголоса молитвы, какие положено читать по покойникам.
XIV
Совсем стемнело, когда аббат де ла Круа-Жюган, миновав Белую Пустынь, подъехал к своему стоящему на отшибе дому. По дороге ему не встретилось ни единой живой души. Крестьяне в Нормандии и обычно-то рано ложатся спать, но в этот день люди попрятались по домам, словно звери по норам, еще и потому, что им было страшно.
Смерть Клотт напомнила аббату о его пасторском долге. Несмотря на природную нетерпеливость, он положил себе не спешить, дождаться утра и тогда уже выяснить все подробности печального события, в котором его пылкое воображение усмотрело предлог для новой войны.
Тетушка Маэ поутру обстоятельно пересказала аббату все, что произошло без него в Белой Пустыни, погрузив городок в оцепенение и тоску.
Событий случилось немало, но по крайней мере одно из них должно было привлечь внимание властей, которые вновь наблюдали за порядком во Франции, пережившей революцию, более того, оно могло повлечь за собой суровое наказание.
Так и случилось. Убивших Клотт привлекли к ответу. Оже осудили, и он провел долгие месяцы в тюрьме в Кутансе. Что же до его сообщников, то их оказалось слишком много, и факт этот встревожил власти. Они не видели возможности покарать беззаконие из-за слишком большого числа виновных, наказание повлекло бы за собой беспорядки, а их и без того хватало в неспокойном мятежном краю.
Смерть Жанны Ле Ардуэй признали самоубийством. С точки зрения закона, оснований для обвинений в убийстве не было, однако для обывателей Белой Пустыни смерть ее по-прежнему оставалась загадкой. Особенно их настораживало исчезновение Фомы Ле Ардуэя. Если он не имел никакого отношения к смерти жены, то почему так внезапно исчез, бросив любимую усадьбу, нажитые деньги, а главное, тучную землю, которой так дорожил сам и которой, восхищаясь, завидовали все котантенцы?
Может, и он погиб? Но почему не известили о его кончине родных? А если жив, почему не возвращается? Если он прятался, зная свою невиновность и не желая держать ответ перед властями из-за странной гибели Жанны, то разве с тех пор не сложились дни в месяцы и разве пелена забвения не подернула случившееся? Каждодневное течение жизни не дает людям долго думать об одном и том же… Одни торговец сказал, что видел Ле Ардуэя на островах — то ли на Ориньи, то ли на Джерси, — но с ним не разговаривал. Правду сказал или выдумал? Или был из хвастунов, которые набивают себе цену, делая вид, будто знают больше других о том, о ком все толкуют? В общем, ничего достоверного о Ле Ардуэе не знали, но думали: вот-вот вернется. А потом и ждать перестали, и власти наложили на его имущество секвестр.
Жизнь текла своим чередом, но привычный черед не убавил мистического ужаса, какой внушал всей округе аббат де ла Круа-Жюган, — его боялись по-прежнему. Да нет, после похорон Жанны Ле Ардуэй даже больше прежнего. Если бы аббат исчез из Белой Пустыни так же, как хозяин Фома, то, скорее всего, со временем его перестали бы считать главной причиной всех несчастий Жанны Мадлены. Но он не исчез. И все так же привлекал к себе внимание, ни на кого не обращая внимания сам. И вот его отчуждение, постоянное одиночество и, да простится мне черное слово, дьявольская мрачность лица, которое словно бы сгущало вокруг себя мрак, утвердило жителей всей округи в убеждении, что аббат погубил Жанну злой чародейской силой. Дядюшка Тэнбуи именно так мне и говорил.
Тронула ли аббата смерть Жанны?
— Вы ему сказали, что Жанна Мадлена преставилась, а он что? Какое у него было лицо? — спросила Нонон у тетушки Маэ, когда они повстречались у колодца Колибе.
— Какое? Да такое, как всегда, — ответила тетушка Маэ. — Дело было утром, он сидел по своему обыкновению в большом кресле у очага, а я, присев на корточки, раздувала огонь. Голос его я слышала, а голову не поднимала, на него не смотрела, потому как только собаке легко смотреть на епископа. Сами знаете, на господина аббата смотреть нелегко. Он спросил, что случилось с Клотт, а я и расскажи, как калека набралась дерзости прийти на похороны хозяйки Ле Ардуэй, как во время прощания с покойной в старуху стали швырять камнями… Знал он о смерти хозяйки Ле Ардуэй или впервые от меня услышал, не знаю, но я думала, он хоть доброе слово скажет, как-никак знал ее лучше многих, — а он ни гугу, ни звука. Тишина в комнате мертвая, только дрова потрескивают. Я не зря дула, огонь хорошо разгорелся, вот дрова и трещали. Постояла я столбом, набралась храбрости и повернула голову. Но тут же, голубушка Нонон, и отвернулась! Глаза у аббата горели, будто у дикой кошки. Ему бы взглядом поленья разжигать, а не мне на них дуть! Потом я еще маленько прибралась в комнате, а он сидел и не шевелился. Так я его и оставила смотреть в огонь.
— И все? — печально и горестно спросила Нонон.
— Все, — подтвердила старая Симона и начала разматывать цепь, опуская в колодец ведро, цепь заскользила в прохладную гулкую глубь, и ведро застукалось о позеленевшие стенки.
— Что ж, выходит, в нем нет ничего человеческого? — задумчиво проговорила Нонон, протягивая красивую, обтянутую узким рукавом руку к глиняному кувшину на краю колодца.