Я брежу и говорю сама с собой. Мне нравится откровенничать и копаться в помойке своего опыта. Я лезу и лезу в этот заброшенный сарай, в этот захламленный чулан – в свое сознание. И этот чулан, пропахший старьем и нафталином, покрывшийся язвами плесени – самое важное, что есть у меня. Именно эта комнатка, а не все эти парадные залы, делает меня мной. Эта комнатка знает меня всю, от начала до конца.
Итак, я записываю все, что хочу сказать, на старый кассетный диктофон, непонятно откуда взявшийся и каким-то чудом работающий. Пленка крутится, и это напоминает мне кассеты, на которых я слушала поп-музыку, когда была подростком. Я смотрю на кассету в отупении минут пять, не зная, что сказать, боясь промолвить слово, нарушить молчание. Но вот одно слово срывается, и за ним несется поток других:
– Идя к метро в тот день, я снова увидела его, этого робкого парня, которого встречала то в книжном, то просто на улице… И сразу же вспомнила, что довольно часто его видела. Он и правда какой-то… ненормальный. Но меня к нему что-то притягивает. Я не понимаю пока, что это, но даже эти встречи – я не верю, что они просто случайность… Увидев меня, он посмотрел странно, зловеще и почти издевательски. Он выглядел расстроенным, у него было явно плохое настроение. Но в нем есть что-то… особенное. Что-то, что меня глубоко трогает. Я не до конца понимаю, что это. Нет-нет, это не похоже на увлечение. Это что-то другое, это серьезнее и глубже. Интересно, если я увижу его снова, мы заговорим друг с другом? И если я расскажу ему свою тайну, что он скажет в ответ? Будет ли он презирать меня?
Записав это на диктофон, я отбрасываю его и больше к нему не прикасаюсь. Я рада, что сделала попытку забыть о своей порномании и вспомнить, наверное, самое важное в своей жизни за последние месяцы – случайные встречи с парнем, которого не могу забыть. Наши взгляды, ищущие друг друга и робость, которую мы так и не преодолели…
М продолжает общаться с вороной
На следующий день, перед работой, я слышу знакомое карканье. Это она, я знаю. Я снова кладу ей кусочек сыра на подоконник. Вернувшись из ванной, я с удовольствием вижу, что сыра нет. Вороны тоже не видно. Наверное, ее снова преследовали ее сородичи, и она улетела далеко. Рабочая неделя проходит на автомате, как у механизма. Никаких событий. Я не гуляю, сразу еду домой, ем, потом сплю, потом снова ем и опять сплю. Мне радостно жить как простой организм, что-то вроде примата или даже хуже, какой-нибудь инфузории. Никаких эмоций, только тупая радость от этой простоты.
В следующие выходные, в субботу, я сплю до полудня, пока меня не будит знакомое карканье. Опять она. В этот день я решаю провести глобальный эксперимент. Я надеваю теплую куртку и шапку, открываю настежь створки окна и бросаю на пол куски сыра и хлеба. Два куска сыра я кладу на подоконник и ухожу на кухню. В квартире становится холодно. Слышу знакомое карканье ― пока за окном. Потом ― характерный хлопающий звук. Это она спикировала на сыр. Но осмелится ли проникнуть в комнату? Нет, не осмеливается ― вся еда на полу остается нетронутой, но сыр с подоконника исчезает.
На следующий день я повторяю эксперимент ― но уже не оставляю сыр или хлеб на подоконнике, а только на полу в комнате. Сижу и терпеливо жду в кухне, в теплой куртке и шапке. Зачитавшись вторым романом Уэльбека, который я тогда купил – «Возможность острова» – вздрагиваю от скребущих звуков. Неужели это она? Осторожно выглядываю из кухни ― да, она, подбирает крошки от сыра и хлеба. Ей становится интересно, что лежит в углу ― в свете солнца эта вещь заманчиво блестит ― подарок знакомых из Таиланда, безвкусная парная статуэтка, изображающая толстожопого парня и худосочную девушку, одетых в национальные костюмы. Их блеск привлек любопытную птицу. Я подкрадываюсь к окну и захлопываю его. Ворона, встрепенувшись и поняв, что в ловушке, начинает метаться по комнате и хлопать крыльями. Она налетает на окно, силясь вырваться наружу. Она удивлена этой преграде, ведь она видит тот мир, которому принадлежит, и не понимает, почему отделена от него. Я приношу из кухни еще кусок сыра и кидаю его на пол, отхожу подальше, чтобы ворона не боялась. Она пикирует на сыр, долбит его своим клювом и тут же гадит на пол. Я чувствую, как ей неудобно здесь ― даже несмотря на сыр и тепло. Она хочет обратно, в свой дискомфортный, полный опасностей, но все-таки привычный мир.
Анна смотрит «смешное» видео
Я просматриваю новый видеоролик: средь бела дня на пустом пляже пьяная девица трахается с парнем. Сначала она наверху, потом он на ней. Его белая, гладкая задница подергивается от поступательных движений. Я возбуждаюсь и мастурбирую… Когда все кончено, я снова прокручиваю видео: только теперь замечаю, что оно без звука, и половые органы заретушированы, как в японском порно. Это обстоятельство смешит меня: неужто им тоже не чужда стыдливость? Или это было сделано по другим соображениям? Но каким? Я уже хорошо знаю, что у нового поколения, за которым я с таким интересом подглядываю, совершенно иное представление о морали, особенно сексуальной. Я давно поняла, что для них потрахаться на людях, в компании, например, малознакомых людей (на вечеринке или на дискотеке в туалете) стало абсолютно привычным делом. Да и разве этого не было раньше, до начала дигитальной эры? Мало, что ли, было людей, которые делали это в публичных и прочих местах, на виду у всех? Просто сегодня стали все чаще это снимать и выкладывать в интернет, вот и вся разница. Но зачем тогда ретушировать половые органы? С одной стороны, они не стесняются трахаться на людях, не против того, чтобы их снимали на видео, возможно, даже посторонние люди. И вдруг эта ретушь. Как это объяснить?