Первые русские, которых я увидел, прилетев в Москву, очень напоминали людей, уцелевших во время землетрясения. Они радуются, что живы, но понимают, что опасность не миновала. И еще — старики: среди них преобладали женщины, занятые черной работой. Все происходило как в замедленной съемке — словно и часы, и разваливающуюся экономику поставили на тихий ход. Чиновники, проверявшие мой паспорт, вели себя так, будто пришли вторыми в длинной гонке и все еще не могут поверить в неудачу. Таможенники, правда, не моргнув глазом, забрали блок сигарет, видимо желая напомнить, что старый режим еще жив. Остальное не тронули.
Водитель такси сразу поинтересовался, нет ли у меня валюты по курсу черного рынка. Предупрежденный своим агентом по путешествиям, я не удивился и предложил ему несколько фунтов.
— Долларов нет? — недовольно спросил он.
— К сожалению, нет.
Он сносно говорил по-английски и объяснил, что когда-то учился в медицинском, но по доносу одного члена партии вынужден был уйти из больницы, где проходил практику.
— Ну, как революция, будет продолжаться?
— Пока хлеб не кончится, — ответил он. — И потом еще несколько месяцев.
— КГБ больше нет? — спросил я, прощупывая его.
Он перекрестился.
— Кто знает? Может, опять приползут, под другой вывеской. В России ничто не исчезает навеки.
Я заказал себе место в гостинице, где в свое время Генри обнаружили мертвым. Она произвела на меня впечатление deja vu[16]: я так часто описывал подобные здания с мрачной росписью, что стоило мне войти в многолюдный вестибюль, как все показалось на удивление знакомым. В неряшливого вида фойе было настоящее вавилонское столпотворение голосов, эхом отражавшихся от мраморных стен. Здесь, как я понял, собрались журналисты разных стран. Несколько групп телевизионщиков вместе с добросовестными русскими переводчиками разрабатывали маршруты на следующий день. У окошка регистрации я услышал английскую речь: «Это все говно! Скажи им, что нам нужно спутниковое время сегодня вечером. Завтра будет поздно». На то, чтобы найти мне номер и заполнить все бумаги, ушло добрых двадцать минут. Процедура скорее напоминала оформление пожизненной страховки, чем проживания в гостинице на какие-то несколько дней.
Потом пожилой коридорный в потрепанной униформе, точнее, ее подобии, проводил меня на седьмой этаж. Пока он отпирал дверь, я заметил, что на нем разные ботинки. Сама комната была чистая, но обстановка спартанская. Мебель представляла собой пестрое собрание реликтов прошлого. Я словно попал в какое-то обесцвеченное зазеркалье: кинофильм на цветной пленке «техниколора» внезапно превратился в черно-белый.
Я щедро одарил старика. Он сразу оживился, рассыпавшись в благодарностях, и посвятил меня в тайны древней ванной комнаты. Если бы я описывал ее в романе, то особое внимание уделил бы запахам: там пахло капустой, как в кухне у моей престарелой тетушки, где в школьные годы я проводил каникулы, и еще чем-то затхлым. Воспоминание это было настолько ярким, что я без дураков обследовал комнату на предмет «жучков» и снял со стены единственную гравюру в рамке, чтобы посмотреть, не спрятано ли за ней что-нибудь. Памятуя о цели своего приезда, особенно тщательно я осмотрел уборную. Несколько металлических вешалок стукнулись друг о друга, когда я открыл в нее дверь. С первого взгляда было очевидно, что самоубийство в такой тесноте маловероятно. Тем не менее я повторил эксперимент, проведенный в Лондоне. Войдя внутрь, обнаружил, что голова достает до тонкой деревянной перекладины и подняться выше невозможно.
Распаковав нехитрые пожитки, я рассовал по карманам несколько пачек сигарет и стал обдумывать первые шаги. Райнер сказал, что его друг — человек надежный, но я решил не принимать этого на веру: в стране, где почти пять десятилетий господствовал страх, перемены не могли быть легкими. Аккуратно выучив первые фразы из разговорника, я поднял трубку первобытного телефона и назвал гостиничному телефонисту номер Голицына. После долгого ожидания меня соединили. Ответила девушка, по-русски.