На следующее утро у Гиа не было для меня никаких новостей. По-прежнему сопровождаемый Алессандро, я вновь обошел свои любимые церкви, задержавшись в базилике святых Иоанна и Павла. Умиротворяя вечно спящих здесь дожей, звучала духовная музыка. Свет, проникавший в неф и апсиду через узкие двустрельчатые окна, падал на памятники косыми потоками. Я постоял перед памятником Марку-Антонию Брагадину — воину-мученику, зверски убитому турками, читая длинный список его страданий: ему отрезали уши и нос, три недели держали в заточении и, наконец, расправились с ним излюбленным способом — содрав с живого кожу, прежде чем отрубить голову. Отвернувшись от столь страшного памятника жестокого прошлого, я увидел женщину, поднявшуюся с колен в часовне Розари. Она была вся в черном, а когда обернулась, я увидел ее лицо и узнал, несмотря на утекшее время: это была Ева, вездесущая сестра-близнец Виктора. Несомненно, она сделала косметическую операцию, подтянув кожу на лице, но я был уверен, что не ошибся. Прошлое снова настигало меня в Венеции, и это никак нельзя было считать случайностью.
Я покинул церковь и пошел следом за ней через площадь Сан-Джованни, не зная, нужно ли к ней подойти. Она зашла в кафе. Я занял столик поодаль, но так, чтобы хорошо ее видеть. Верный Алессандро ждал у кафе.
Так я стал одновременно наблюдателем и объектом наблюдения, чувствуя, как сильно забилось сердце от нахлынувших воспоминаний.
Глава 19
ПРОШЛОЕ
В последний раз я видел Еву и Виктора вскоре после мнимой смерти Генри на одном домашнем приеме в Уилтшире. Обычно я избегал таких мероприятий, но приглашения хозяйки я перед тем отклонял уже дважды за несколько месяцев, и мои отговорки иссякли. Китти Марлоу принадлежала к числу женщин, отмечавших каждый этап своего жизненного пути косметической операцией. Теперь кожа на ее лице натянулась так, что стоило ей заговорить, как ее скальп двигался взад-вперед, словно жалюзи. Ее муж Ларри Марлоу был значительно моложе ее и, как известно, мальчиков предпочитал девочкам; скорее всего потому, что каждое утро, проснувшись, видел на соседней подушке Китти. У них была довольно взрослая дочь, но поговаривали, будто она приемная: Китти разыграла свою беременность, в течение девяти месяцев постепенно наращивая слои ваты под платьем, и даже организовала себе проверку в лондонской клинике по поводу благополучия предстоящих родов. Этим она была мне даже симпатична: люблю людей, не знающих меры. У нее водились деньги, а Ларри, как и многие геи, оказался верным компаньоном и замечательно играл роль радушного хозяина, хотя после нескольких бокалов мартини эта его маска начинала сползать, голос становился громче, а ворчливые комментарии — непристойнее. Думаю, такое положение устраивало обоих; несмотря ни на что, они были вместе уже тридцать лет. Источником же значительного состояния Китти был ее первый муж, упавший с мачты во время свадебного путешествия. Непревзойденные мастера всевозможных развлечений, они не скупились на уик-энды, и там всегда можно было встретить нескольких занятных людей, которых они умели выудить среди множества других. Постели были удобными, многочисленная прислуга (в основном испанцы) — хорошо вышколенной, а еда — обильной, зачастую, на мой вкус, даже чересчур, поскольку у меня никогда не было склонности к пожиранию малых пташек. Зато Ларри с готовностью открывал винные погреба Китти для всеобщего пользования. Несмотря на гостеприимство, они быстро мне надоедали. Тем не менее дважды в год я совершал над собой усилие, а уж оказавшись у них, получал кое-какое удовольствие и обычно набирался интересных впечатлений.
В тот уик-энд, о котором идет речь, нас было восемь человек в главном здании и еще четверо — в пристройке для гостей. Сам дом был якобианской постройки[57], однако в нем полностью модернизировали интерьер и создали экзотический, хотя и не безвкусный декор. Все в доме было на своих местах. По углам размещались всяческие коллекции подушечек для иголок, старых пикейных покрывал и редкого фарфора. Если вас считали «своим» у Марлоу, ваша фотография в серебряной раме непременно должна была висеть в огромной гостиной над большим концертным «Бехштейном». Бывший персидский шах, Касоджи, Роберт Максвелл[58] и несколько потрепанных претендентов на утраченные европейские троны располагались здесь бок о бок с коллекцией моделей лучших самолетов прошлых лет. До «Бехштейна» я еще не дослужился, и моя фотография в раме из кожи висела в библиотеке. Должен сказать, что мои романы всегда валялись у них на виду, но я считал, что это часть хозяйской инсценировки. На столах из кофейного дерева горой лежали объемистые, совершенно неподъемные книги по искусству — их покупают обычно после уценки.