Она вспыхнула.
— Я не любопытничала. Мы живем вместе, мы разговаривали о детях, и вопрос о твоем детстве был совершенно естественным. Мне жаль, что оно оказалось таким несчастным и одиноким. Может быть, это объясняет… — Она замолчала и закусила губу.
— Объясняет что? — спросил он очень мягко. Аурелия вздохнула.
— Ну, полагаю, твою отстраненность и отсутствие эмоций. Гревилл, для человека ненормально вот так, полностью отстраниться от всех уз, существовать в таком эмоциональном вакууме.
Гревилл пристально посмотрел на нее.
— Ты пытаешься мне сказать, что находишь это ненормальным? — негромко спросил он.
Аурелия взглянула на него со смешанным чувством раздражения, досады и разочарования.
— Ты не услышал того, что я сказала, Гревилл. Я не говорю о том, что не могу быть партнером для тебя в этом нашем лондонском предприятии. Я говорю о том, кто я такая, о том, что пытаюсь понять, кто ты такой. Для меня имеет значение, кто ты есть и почему ты стал таким, какой есть.
Она резко поднялась.
— Наш разговор нелеп — ты совсем не понимаешь, в чем суть. Мне нужно переодеться к обеду. — Она быстро вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Аурелия лежала в медной ванне перед камином в своей спальне, а Эстер поливала ароматизированной лимонной водой ее только что вымытые волосы. Аурелия чувствовала себя не в своей тарелке, ей было тоскливо, и даже при мысли о музыкальном вечере, на который пригласили отличного скрипача, бодрости не прибавлялось. Разумеется, ее отсутствие сразу заметят, и уже утром Корнелия начнет барабанить в дверь, но она придумает какую-нибудь отговорку.
— Я возьму поднос с обедом в свою гостиную, Эстер, — сказала Аурелия, отжимая длинные светлые локоны. — Подай мне полотенце и можешь идти ужинать. Я и сама справлюсь.
Открылась дверь, соединяющая ее комнату со спальней Гревилла, и на пороге показался муж.
— Венера, поднимающаяся из волн, — заметил он, быстро входя в комнату. — Позволь мне. — Вытащил полотенце из ее рук и начал, улыбаясь, энергично вытирать Аурелию.
В обычной ситуации это послужило бы прелюдией к небольшой любовной игре, но сегодня, к собственному удивлению и досаде, Аурелия не испытала ни малейшего желания.
— Извини, Гревилл, но сегодня я, похоже, не в настроении, — вздохнула она, забрала у него полотенце, обмоталась им и вышла из ванны.
Гревилл шагнул в сторону, задумчиво глядя на нее.
— Я не собирался навязываться тебе.
— Конечно, не собирался. — Она взяла второе полотенце, поменьше, и замотала его тюрбаном на голове. — Но я почему-то чувствую себя уставшей, мне тоскливо и вообще не по себе, так что занятия любовью — последнее, чего бы мне сегодня хотелось. Гревилл нахмурился.
— Разумеется, имеешь полное право. Есть какая-то причина для такого состояния?
Аурелия пожала плечами:
— Во всяком случае, мне она неизвестна. Гревилл сдвинул брови еще сильнее.
— Моя дорогая, я думаю, ты говоришь мне неправду. Это как-то связано с нашим довольно неприятным разговором, так?
— Может быть. — Аурелия потянулась за халатом, уронила полотенце и быстро надела халат.
Потом решительным жестом завязала поясок и стянула полотенце с головы.
— Гревилл, давай просто оставим это. — Аурелия села перед зеркалом и взяла щетку для волос.
— Не думаю, что это хорошая мысль. — Он забрал у нее щетку. — Позволь мне сделать хотя бы это. Обещаю, это никакая не прелюдия, просто я очень люблю расчесывать тебе волосы.
Аурелия не стала возражать, и он начал водить щеткой по каскаду все еще влажных светлых волос. Ощущение было приятным и успокаивающим. Аурелия закрыла глаза и опустила голову, а размеренные движения щетки ласкали ее кожу.
— Ну, — произнес через минуту Гревилл, нарушив блаженную тишину, — так что в моих ответах так сильно тебя расстроило?
Аурелия открыла глаза и посмотрела на него в зеркало.
— Я всего лишь задала тебе самый обычный вопрос о твоем детстве. Но ты отреагировал так, словно я сунула нос в глубочайшую личную тайну. Люди, как правило, спокойно разговаривают о своем прошлом — уж во всяком случае, о таких безобидных вещах, как детство. Мы живем вместе, Гревилл. Я знаю, что это совсем ненадолго, и ни в коем случае не требую никаких заявлений о чувствах, потому что прекрасно понимаю: это выходит за рамки заключенного между нами договора.
Аурелия помолчала, пытаясь успокоить душевное волнение, потом продолжила:
— Но случилось так, что мы на самом деле понравились друг другу, и лично мне интересно узнать, что же превратило тебя в человека, который так мне понравился. Неужели и тебе совсем неинтересно, что сделало меня мной?
Ритмичные, размеренные движения щетки продолжались. Гревилл смотрел вниз, на шелковистую массу волос у себя под рукой. В теплой комнате они быстро высыхали, и среди светлых прядей он видел узкие прядки золотистого цвета, а пару раз под светом лампы мелькнули даже рыжеватые.
— Такие красивые волосы, — невольно пробормотал он. Аурелия вскинула брови театральным раздосадованным жестом.
— Я польщена, благодарю за комплимент, Гревилл, но вряд ли это достойный вклад в дискуссию, начал которую — позволь уж напомнить — именно ты.
Гревилл кивнул:
— Так оно и было… так и было. Что ж, дорогая моя, мне очень интересно, что именно сделало тебя той самой женщиной, которая мне нравится и которую я уважаю. Для меня жизненно важно понять это, чтобы работать с тобой. Я должен знать, насколько это вообще возможно, как ты поведешь себя в тех или иных обстоятельствах.
— И это все? — Аурелия уставилась на него в зеркало потрясенным взглядом.
Гревилл замер, словно пригвожденный к месту этими бархатными глазами. Конечно же, это далеко не все. Но он не может в этом признаться, потому что такое признание убирает щит отчужденности, спасавшей его все эти годы и сделавшей его столь превосходным исполнителем. Отчужденности, которая убережет и Аурелию с ее дочерью.
— И это все, Гревилл? — повторила она, видя, как его серые, обычно ясные глаза затуманились смятением.
Гревилл думал о доне Антонио, наблюдавшем за игравшей Фрэнни, о его хищном пристальном взгляде. Испанец гадал, как лучше воспользоваться крохами информации о предполагаемом слабом месте Гревилла. Фолконер отлично знал, что не может позволить себе расслабиться. Он не раз видел, что случается с человеком, павшим жертвой привязанности.
— Так должно быть, — произнес он, наконец. Аурелия вскочила с пуфика; круто повернулась к нему и крепко схватила за руки.
— Нет, Гревилл, не должно.
— Да, Аурелия, должно. — Он отвел ее руки, опустив их вниз. — Это не значит, что я не могу желать чего-то другого. Но ты должна согласиться с тем, что я знаю, как наилучшим образом выполнять работу — а эта работа не допускает никаких нежных чувств. И выбрал эту работу я сам — как и Фредерик.
— И ты пытаешься мне сказать, что Фредерик отказался от всех теплых и любящих мыслей о нас… о Фрэнни и обо мне? — возмутилась Аурелия. Она стояла неподвижно, впившись в него взглядом, словно пыталась увидеть что-то за этими непроницаемыми серыми глазами.
— У него не было выбора, — просто ответил Гревилл.
— Значит, ты говоришь, что если бы он не погиб, если бы когда-нибудь у него появилась возможность вернуться домой, он бы этого не сделал, потому что отказался от всех родственных уз? Он перестал быть отцом или мужем?
Она покачала головой и сердито шагнула к камину.
— Я не верю в это. Фредерик никогда бы не пошел на такое… никогда не забыл бы вот так запросто о своей жизни, о друзьях и семье. Он не ушел в монастырь. — Аурелия снова повернулась к Гревиллу, обхватив себя руками. Блестящие волосы разметались по плечам, а в карих глазах плескались гнев и боль.
— Считай, что именно это он и сделал, — мягко произнес Гревилл. — Фредерик знал, что если он хочет быть хорошим агентом, то должен оставаться мертвым — и для тебя, и для всех людей из своего прошлого. Он принял решение, сделавшее для него невозможным возвращение к прежней жизни. Фредерик Фарнем погиб при Трафальгаре. На улицах Коруньи погиб вовсе не Фредерик Фарнем, Аурелия.