При звуке шагов она оглянулась и увидела Гранта, входящего в плохо освещенную комнату. Отыскивая ее в темноте, он остановился, потом двинулся к ней. Подойдя ближе, он вытянул руки над ее головой, чтобы закрыть окно и задернуть шторы, поцеловал ее нежно в губы, пошел к умывальнику и зажег лампу, держа ее крепкими загорелыми пальцами.
— Почему ты не одеваешься? — спросил он, не поворачиваясь. — Ты себя неважно чувствуешь?
Можно было бы воспользоваться этим предлогом, но она быстро отбросила подобную мысль и сказала:
— Я чувствую себя прекрасно. Просто я ждала тебя.
— Очень хорошо. Ты можешь что-нибудь сделать с моей гривой? Я похож на медведя.
Подойдя к комоду, он вынул ящичек с медицинскими принадлежностями, достал ножницы и кинул их на кровать.
— Подстричь тебя? — спросила Элеонора с сомнением в голосе, не сводя с него глаз.
— Да, прежде чем я приму ванну, — ответил Гранту вытаскивая рубашку из бриджей.
Конечно, она сама виновата, рассказав ему, что стригла Луиса, Жан-Поля, Слима во время их скитаний. Но то было совсем другое дело. Они ожидали от нее и от ржавого ножа лишь одного: чтобы волосы не лезли в глаза, а шее стало прохладнее.
— Но я не умею, — сказала она.
— Должна. Больше некому.
— Лучше уж оставить длинные волосы, чем совсем без них.
Бросившись на кровать, он вытянулся, потом оперся на локоть и поднял ногу в сапоге.
— Я с этим один не справлюсь.
Механически Элеонора помогла ему разуться.
— Справишься и со стрижкой.
— Я могу только подровнять концы.
— Это все, чего я хочу, — сказал Грант. Он вложил ей в руку ножницы, соскользнул с кровати и уселся на стул с прямой спинкой возле стола.
Его уверенность, что она сделает то, что он просит, заставила ее подойти ближе, и, поколебавшись, она сказала:
— Очень хорошо. Только потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Густые, черные, почти прямые волосы трудно было подрезать ровно, но, начав стричь, она обнаружила, что волосы упруго завивались на затылке; отрезанные пряди не падали, а цеплялись за шевелюру. Грант не нервничал, не давал советов и не следил за каждым движением, как это делали Жан-Поль и даже Луис. Расслабившись, он сидел совершенно спокойно, и скоро до Элеоноры дошло, что это поза доверия, а не презрения. Ее руки стали увереннее, и она подстригла его сносно, настолько сносно, что, закончив, не удержалась и с удовольствием провела щеткой по волосам.
— Ну как? Ты удовлетворена? — спросил Грант.
— Да. — Она оглядела его со всех сторон, смахивая темные волосы со спины и плеч.
— А я нет. — Его голос прозвучал глухо, так как он уткнулся лицом в ее рубашку и притянул к себе.
— Очень жаль, — сказала она, обхватив его за плечи, чтобы удержать равновесие. — Я уже приняла ванну, привела в порядок волосы.
— Мы можем еще раз принять ванну.
— Тогда мы опоздаем на прием к Дядюшке Билли, и, кроме того, ты обсыплешь всю кровать волосами.
Расстегивая пуговицы на рубашке, которая служила ей халатом, он сказал:
— Кажется, кто-то произнес слово «кровать»?
— Ну не думаешь же ты…
— Разве? Кажется, я помню один коврик, который уже послужил как-то прекрасной подстилкой. Вон тот, большой, у окна. Не так ли?
Он поднял ее на руки, ногой подтянул коврик поближе и опустил на него Элеонору. Учащенно дыша ей в шею, проговорил:
— Это одно из моих самых любимых воспоминаний.
Мягкий голос гитары разносился по залу, он становился все громче. Исполнитель — молодой человек с гордым веселым взглядом и белозубой улыбкой — входил в длинный зал приемов Дома правительства. Раздались одобрительные аплодисменты и восхищенный шепот собравшихся. Он поклонился, затем запел, медленно кружа по комнате. Он был хорош, очень хорош, и звук гитары был прекрасным аккомпанементом его глубокому неясному голосу. Он знал о своей привлекательности, но это ему не мешало. Дамы переглядывались, улыбаясь, а мужчин как по команде сковала скука. Элеонора стояла, точно окаменев. Испанец был очень похож на Луиса, а серенада, что он пел, — той самой, которую Луис исполнял на галерее только для нее. По крайней мере она так думала. Шелест шелка за спиной заставил Элеонору насторожиться, и, собрав силы, желая держать себя в руках, она повернулась лицом к Нинье Марии, остановившейся рядом.
— Как вам нравится наш трубадур? — спросила любовница Уокера. — Майор Кроуфорд уверял меня, что вам он должен понравиться.
— Майор Кроуфорд весьма наблюдателен, а вы слишком добры.
Лживость последних слов перехватила ей горло, и вдруг, отбросив все притворство, она подняла глаза, потемневшие от боли, и посмотрела в холодное лицо Ниньи Марии.
— Отчего вы меня так не любите? Что я вам сделала?
Та раскрыла веер из шелка телесного цвета, украшенный рисунками рубенсовских женщин.
— Ответ прост. Вы ничего не сделали, но с вашим появлением у меня сразу же возникли затруднения. Вы заняли место Хуаниты, вы нарушили планы, которые вынашивались несколько месяцев, вы нашли путь к сердцу Уильяма, который говорит о вас с искренней симпатией, гораздо большей, чем о какой-нибудь другой женщине, во всяком случае с тех пор, как мадемуазель, пленившая его сердце в Новом Орлеане, умерла.
— Этого не может быть, — возразила Элеонора и нахмурилась. — Не было и намека…
— Нет, не было. В том смысле, в каком вы думаете. Но контраст между его джентльменским отношением к вам и манерой обращения со мной бросается в глаза. По крайней мере до эпизода с Луисом. Сам же эпизод убедил его, что вы не так невинны, как кажетесь, и даже само ваше присутствие осложнило мою жизнь.
Элеонора посмотрела на генерала, стоявшего в отдалении. Никакой опасности, что кто-то услышит их разговор, не было, музыка заглушала слова, они стояли в алькове, возле горшков с растениями.
— Более того, — продолжала Нинья Мария, — вы поставили на колени несгибаемого Железного Солдата, он ходит за вами, как все влюбленные мечтатели. Мои друзья, до того как вы появились на сцене, полагали, что я их несколько развлеку, пробив броню этого человека. И я обещала сделать это. Так что, сами понимаете, у меня мало оснований любить вас.
— Вы хотите сказать, что вы собирались…
— Соблазнить. Это слово вы искали? — Женщина горько усмехнулась, прежде чем продолжить: