Кстати, что подумал Джемисон о последнем капризе хозяина? Или он, как любой робот, предпочитает вообще не думать? Может, именно это и надо, чтобы выжить в обществе человека, которому предстоит стать ее мужем?
Ив нервно металась по комнатам первого этажа, пока Брент, оторвавшись от телефона, не предложил ей транквилизатор. Ив отказалась, и он, философски пожав плечами, продолжал набирать номер за номером. Кому он, спрашивается, звонит? Висит на телефоне целую вечность!
— Необходимо все утрясти перед отъездом, — коротко объяснил он. Что ж, она еще не его жена и не имеет права допытываться, но отважится ли когда-нибудь на это?
Наконец Ив поднялась наверх, легла и включила музыку. Бах — сдержанная, размеренная, успокаивающая мелодия. Наверное, в самом деле следовало принять транквилизатор: это помогло бы взять себя в руки.
Иисусе, что же будет? Зачем она позволила втянуть себя во все это? Конечно, у нее будут деньги, но сама она станет собственностью Брента. Как она его боится! И все закрутилось так быстро! Когда он занимается с ней любовью, Ив по крайней мере ощущает его присутствие. Он безраздельно принадлежит ей, и тогда Ив забывает о своих опасениях. Но в остальное время он слишком равнодушен, безразличен, держится намеренно отчужденно. Невозможно понять, о чем он думает и что замышляет.
Ив прикрыла глаза, но голос Брента бесцеремонно вернул ее к действительности:
— Не спи — еще рано, надо позвонить твоей матери, помнишь?
Ив помнила. И снова задавалась вопросом: что все-таки сказать? Мать, конечно, будет шокирована! Она слишком старомодна и наверняка посчитает, что причина такой спешки — беременность дочери. Но, разумеется, не посмеет спросить прямо. Бедная мамочка.
— Брент, я трушу, может, сначала ты поговоришь с ней? Мамуля сразу решит, что я…
— Беременна? Что ж, беби, вероятно, придется как следует потрудиться, чтобы оправдать ее подозрения?
— Брент!
— Ты так возмущаешься, будто уже сто лет моя жена. Поостерегись, крошка!
Он сел на край кровати, улыбнулся, и Ив неожиданно сообразила, что Брент вообще очень редко улыбается.
— Интересно, сумею ли я когда-нибудь понять тебя? — вырвалось у Ив, и она испуганно зажала рот рукой. Какой кошмар! Неужели она начала думать вслух?
Брент поднял брови. Лицо вновь превратилось в бесстрастную маску.
— Трудно сказать. Иногда я сам в себе не могу разобраться, наверное, потому, что перестал ломать над этим голову много лет назад. Единственное, что я вынес из трехлетних консультаций с психоаналитиком, — надо принимать себя таким, каков ты есть. — Он положил руку на ее крепко сжатый кулачок. — Спокойнее, Ив. Забудь о том, что было.
— Брент…
— Знаю-знаю, у тебя есть достаточно веские причины.
— Дело не только в этом.
Она выпрямилась и взглянула ему в глаза.
— Меня не покидает ощущение, что жестокость — в твоем характере, что ты презираешь людей и общаешься с ними только по необходимости или чтобы использовать для каких-то определенных целей.
Наконец-то она облегчила душу и теперь, высказавшись, опасалась, что на этот раз была чересчур откровенна. Но Брент лишь задумчиво нахмурился.
— Кажется, ты права, — со вздохом выговорил он. — Едва ли не с раннего детства я сознавал, что у меня нет ни одного по-настоящему близкого человека. Обо мне некому было позаботиться, кроме меня самого. И я был уверен, что это в порядке вещей. В игру стоит вступать только в том случае, если правила заранее известны. Это я хорошо усвоил. Поэтому если кто-то из-за моей жестокости попадает в шестеренки машины, именуемой жизнью, что в этом необычного? Да, действительно, я никогда не думал о других людях, как о человеческих особях. Просто необходимое дополнение к тому существованию, которое я веду.
— Ты говоришь о своей компашке? Так почему избрал именно этот путь? Ты мог бы стать монахом и предаваться медитации в каком-нибудь храме или монастыре и размышлять, как спасти мир.
Брент неожиданно рассмеялся — коротким безрадостным смешком.
— Монах! Знаешь, забавно, и я подумывал о том же, однако это тоска смертная! Жить по уставу… вся эта туфта, насчет целомудрия и послушания, причем без всяких видимых причин, но в то же время мне не нравилось одиночество. Ты хочешь знать, почему я веду такую жизнь? Теория достаточно проста — сенсуализм, гедонизм, как воплощение яростного пламени, пожирающего тело, которое беспощадно истязают излишествами. Все лучше, чем предаваться воздержанию, дабы освободить дух и разум. Древние отшельники верили в нечто подобное. Удалялись в пустыню, искали собственные дороги к спасению, только мой путь гораздо более извилист. Чего я только не перепробовал — травку, кокаин, ЛСД, «спид»[10]… все на свете. Некоторые наркотики усиливают восприятие окружающего мира, остроту чувств. Однако все быстро приедается, и иногда стены смыкаются вокруг тебя, и ты остаешься совсем один — маленький, ничтожный, чертовски перепуганный, потому что не можешь с собой справиться, и все выходит из-под контроля и катится в ад. Тогда лучше побыть на людях, но потом и это не помогает.