Я укусил его за руку и швырнул стакан с голубым соком ему в лицо. Его хватка на мне ослабла, и я упал на пол.
— Мама никогда не умрет!
Я все еще странно говорил, но мне удалось дрожащими пальцами открыть дверцу фургона.
— Господи Иисусе, — выругался дядя. — Останови машину.
Я не стал дожидаться, пока он произнесет эти слова, — я прыгнул. Помню, как один раз перекатился, а потом ударился о столб. Помню, как его голова выглянула, а затем он пробормотал:
— Чертов ублюдок. Наслаждайся холодом.
А потом он бросил меня посреди пустынной улицы.
Поначалу я даже не мог стоять. Это из-за алкоголя, или, возможно, из-за легкой боли в боку, когда я ударился о столб.
Но это было намного больше.
Это был страх — хуже, чем Хэллоуин, хуже, чем костюмы.
Я хотел к маме и папе, но я не знал, как их найти.
Они были на вечеринке и оставили меня с дядей Эдом. Я ненавидел дядю Эда. Я буду счастливым, когда он уедет в Австралию.
Помню, как я держался за столб негнущимися пальцами, а затем медленно шел. Помню, как застегивал рубашку и брюки, потому что папа сказал, что Астор всегда должен выглядеть прилично.
А потом я побежал. Я быстро и сильно бежал по улице, потом споткнулся и упал, а потом снова встал и побежал. На обочине дороги было много деревьев, и у них были лица, и их лица были похожи на демонов из маминых рассказов.
Тогда я позвал ее.
— Мама! Где ты, мама?
Когда она не ответила, я позвал:
— Папа? Найди меня.
Он тоже не ответил. Я не переставал хромать, спотыкаться и падать, но плакать не мог.
В моих глазах не было ни единой слезинки.
Асторы не плачут. Слова папы были единственным звуком в голове.
Я был порядочным мальчиком. Хорошим мальчиком. Я не мог плакать. Поэтому я снова позвал их.
— Мама! Папа! Где вы? Заберите меня.
Они не пришли и не забрали.
Люди в масках волков пугали меня, и я закричал, но не заплакал.
Я не мог плакать.
Я знал, что не должен этого делать.
Вот тогда-то я их и увидел. Кролики — или, скорее, женщины, одетые в костюмы крольчих.
На них были ушки, и их розовые платья развевались позади, когда они смеялись и хихикали.
Внезапно у меня пропало желание плакать. У меня возникло желание побежать за ними и поймать их.
Но в тот момент, когда я завернул за угол, они исчезли.
Ларс нашел меня вскоре после этого. Он последовал за нами, потому что волновался. Я не сказал ему, что случилось. Я сказал, что поссорился с дядей Эдом, и он просто кивнул.
Мама и папа не вернулись домой ни в ту ночь, ни на следующую. Они устраивали вечеринку на Хэллоуин в течение трех ночей, и за это время я ни разу не заснул.
Все, что я мог делать, это видеть кошмары о темных улицах, тяжести на моем теле и кролике, бегущем по улице.
И Ларс каждый раз находил меня.
Я ничего не сказал папе, потому что дядя Эд все равно уезжал, и я ненавидел себя. Я также ненавидел папу за то, что он оставил меня с ним в ту ночь. Я также не хотел, чтобы мама знала; это уничтожило бы ее.
Она доверила ему меня, а он подорвал это доверие. Она возненавидела бы себя за то, что не заметила признаков, и заподозрила бы, что случилось что-то еще.
Ничего не случилось, хотя и не из-за недостатка усилий с его стороны — он несколько раз пытался загнать меня в угол, когда навещал.
Я был запретным плодом дяди Эда. Чем больше я убегал от него, тем сильнее он пытался наложить на меня свои руки, но я был умнее.
Когда я был ребенком и не мог защититься, я прятался за Ларсом. Я всегда был с Ларсом, когда бы он ни приезжал в гости. Ларс, который уже что-то подозревал, никогда не оставлял меня одного. Он заботился, чтобы я все время был у него на виду.
Когда я вырос, дядя Эдуард держал свои руки при себе, как и следовало, потому что я недвусмысленно сказал ему, что изобью его до полусмерти, если он хотя бы прикоснется ко мне.
Он всегда говорил о моей слабости к маме. Всякий раз, когда он чувствовал, что я могу поскользнуться и рассказать папе о его педофильской деятельности, Эдуард напоминал мне, как сильно это расстроит маму.
Насколько это ухудшило бы ее и без того хрупкое психическое состояние. Это было и остается единственной причиной, по которой Эдуард Астор все еще существует в моей жизни.
Я хранил это воспоминание все время. Я могу нести их до самого конца. Маме не нужно об этом знать, и папе, конечно, тоже.
Он бросил меня в ту ночь, и в глубине души я так и не простил его за это.
Я делаю паузу, рассказав Тил эту историю. Я опустил тот факт, что человек, который сделал это со мной, мой дядя, и часть с девушками в крольчих костюмах, потому что не хочу, чтобы она испытывала ко мне отвращение. Я не хочу, чтобы она думала, что я болен из-за фантазии о кроликах, когда они ассоциируются с самой темной ночью в моей жизни.
— Вот почему я всегда с людьми, — говорю я. — Люди позволяют мне меньше думать о себе. Когда я был ребенком, у меня была идея, что, когда вокруг так много людей, со мной больше ничего подобного не случится, но для того, чтобы быть с людьми, я должен нравиться людям. Вот в чем причина этого образа, вечеринок и секса. Я трахался с девушками не потому, что мне этого хотелось, а потому, что я нуждался в компании. Мне нужно было не спать одному. Мне нужно было проснуться утром и найти людей в моем доме, потому что это означало, что я не один и со мной не случится ничего плохого.
Два потока слез стекают по щекам Тил. Она так долго сдерживала их, пока я рассказывал ей об этом воспоминании, но теперь, похоже, она достигла уровня насыщения и больше не может сдерживаться.
— Вот в чем дело, belle — красавица. — мой голос падает. — С тех пор как ты вошла в мою жизнь, я больше не нуждаюсь в людях. Просто я нуждаюсь в тебе.
Я говорю как сентиментальный ублюдок, но мне все равно. Я не позволю ей уйти. Возможно, все началось неправильно, но она выросла и стала самым красивым созданием, которое я когда-либо видел.
— Как ты можешь заставлять меня плакать, когда я не могу плакать по себе?
Еще больше слез заливает ее щеки, но она не пытается вытереть их, будто это каким-то образом освобождает.
— Мы так похожи. — она шмыгает носом. — Это пугает.
Я неуверенно улыбаюсь.
— Значит ли это, что ты передумала?
— Нет, Ронан. Это значит, что мне нужно держаться от тебя подальше, чтобы не уничтожить нас обоих.
Глава 29
Тил
Люди говорят, что настоящее сумасшествие незаметно.