Я прикусываю нижнюю губу.
— Пап... Ты когда-нибудь чувствовал, что тебе нужно отпустить кого-то ради человека?
На секунду в кабинете воцаряется тишина, и я почти думаю, что он не ответит, но потом он говорит:
— Да. Это была мать Эльзы. Я должен был отправить ее на лечении, ради ее же блага.
— Но он этого не сделал, — говорит Агнус отстраненным, каменно-холодным тоном. — Он не следовал за своей головой, и эта ошибка стоила ему не только девяти лет жизни, но и жизней его детей.
— Прекрасное напоминание, Агнус, — в голосе папы слышится неодобрение.
— Этого бы не случилось, если бы ты послушал меня, — продолжает Агнус тем же тоном, листая планшет.
— И ты не позволишь мне жить с этим всю жизнь, не так ли? — спрашивает папа.
— Наверное, нет. — Агнус поднимает голову, и его бесстрастные глаза ловят меня в своей безжалостной хватке. — Если тебе и нужно чему-то у него научиться, так это тому, что ты никогда не должна следовать своему сердцу, Тил. Эта штука ненадежна, она навлечет на тебя неприятности и принесет сожаления.
— Не слушай его. Он старый и прагматичный, и я упоминал, что он одинок всю жизнь? — папа снова обращает мое внимание на свои добрые глаза. — Я признаю, что совершил ошибку с Эбигейл, но именно из-за нее у меня есть Эльза, ты и Нокс. Я бы никогда не пожалел об этом факте.
Я улыбаюсь этому.
Долгое время я верила, что папа взял нас к себе только из-за чувства вины, но я ошибалась. Он мог бы отправить нас в приют — или даже вышвырнуть обратно на улицу.
Он этого не сделал.
— Подумай об этом, — продолжает папа. — И, если ты считаешь, что твоё решение окончательное, я буду рад помочь.
Я киваю, хотя мое решение уже закреплено и громко и ясно звучит в голове.
— Могу я спросить еще кое-что?
— Конечно.
— Я знаю, что мы с Ноксом говорили тебе, что никогда не будем спрашивать о маме или о том, где она, но я думаю, что готова. Я хочу знать.
Папа и Агнус обмениваются взглядами, прежде чем последний возвращается к своему планшету.
— Что? — я спрашиваю.
— Твоей мамы больше нет, Тил, — говорит папа сочувственным тоном. — Она умерла в тот же год, когда вы сбежали. Я искал ее, чтобы заставить отказаться от родительских прав, когда узнал, что она умерла от передозировки.
Ох.
Я неподвижна, не зная, что чувствовать. Нет, я знаю, что я чувствую.
Ничего.
Я только что узнала, что моя мать и единственный биологический родитель — единственный, о ком я знаю, — мертва, и все, о чем я продолжаю думать, это о том, как ей не придется платить.
Она ушла, не заплатив.
Она умерла так, будто не сделала ничего плохого.
Мои ногти впиваются в колени, пока я не ощущаю жжение на плоти.
Теперь ее сообщник заплатит за них обоих.
Папа похлопывает меня по плечу.
— Ты в порядке?
Я киваю.
— Не знаю почему, но думаю, что отчасти подозревала это.
— Одним подонком в мире меньше, — говорит Агнус, не поднимая головы от планшета.
— Это бесчувственно, — говорит ему папа.
— Женщина издевалась над собственными детьми — вот что бесчувственно, — произносит Агнус своим обычным холодным тоном.
— Агнус, — предупреждает папа.
— Он прав, — говорю я, не желая, чтобы они ссорились из-за этого.
Не то чтобы я хотела найти ее ради благородного дела, или как будто я хотела помолвки с Ронаном по причинам, в которые я заставила всех поверить.
Я самый отъявленный подонок.
Думаю, вот что происходит, когда ты рождаешься дочерью шлюхи.
Пожелав им хорошего отдыха, я покидаю кабинет Агнуса и папы. Я резко останавливаюсь у двери. Нокс стоит там, скрестив ноги в лодыжках и прислонившись к стене. Именно тогда я понимаю, что не закрыла дверь, и мой брат, вероятно, слышал весь разговор.
На этот раз я обязательно закрываю дверь, прежде чем заговорить.
— Как много ты слышал?
— Я уже знал о маме.
— Т-ты знал?
— Хотел бы я быть таким же отстраненным, как ты.
В его голосе слышна боль, и я узнаю ее, не сопротивляясь. Боль Нокса была единственной болью, которую я могла чувствовать — до Ронана.
— Нокс...
— Я искал ее, когда мы были в Бирмингеме, и — подожди — я вернулся в тот бордель, когда мне было, возможно, пятнадцать. Когда мне сказали, что у нее произошла передозировка и она умерла, знаешь, что я сделал?
Я медленно подхожу к нему, качая головой.
— Я плакал так сильно, что думал, что никогда не перестану плакать. — он смеется, потирая затылок, но смех натянутый. — Жалко, не правда ли, Ти?
— Нет. Она была нашей единственной семьей.
— Она была шлюхой, которая впустила этих ублюдков, пока мы спали, и...
Я хлопаю рукой по его рту, прерывая. Не хочу этого слышать. Я так близка к тому, чтобы вновь пережить это, а это никогда не бывает хорошо.
Он мягко убирает мою руку.
— Суть в том, что мы семья друг друга. Папа и Агнус наша семья. Мне не следовало плакать из-за этой шлюхи, и именно тогда я понял, что плачу не из-за нее. Я просто оплакивал наше детство и то, как ненормально мы выросли из-за нее. Плакать это нормально, Ти. Слёзы очищают больше, чем эти пробежки.
— Спасибо, Нокс. Мне это было нужно сегодня.
— Счастливого дня свободы. — он ухмыляется.
В этот день одиннадцать лет назад мы с Ноксом разорвали цепи. Мы убежали и ни разу не оглянулись.
Мы были детьми, но заслужили свою свободу. Мы увидели выход, поэтому воспользовались им. Если бы мы остались там, я бы стала такой же, как моя мама, а Нокс, вероятно, покончил бы с собой или принимал наркотики и умер бы от передозировки, как мать.
Мы всегда спасали себя, и это будет продолжаться.
Он пристально смотрит на меня.
— Для протокола, скажешь кому-нибудь, что я плакал, и я убью тебя.
— Зависит от того, как ты себя поведешь.
— Я не буду твоей сучкой, сестренка. — он переходит на свой чрезмерно драматичный тон. — Помни, я родился первым.
— Это значит, что ты заплакал первым, верно?
— Ах ты, маленькая засранка.
Он берет меня за голову, и я смотрю на него с улыбкой. Он почти сразу смягчается, отпуская меня, когда благоговение наполняет его черты.
— Ты... улыбаешься.
— Ты один из немногих, кому удается это увидеть, так что выгравируй это где-нибудь.
— Ронан влияет на тебя, не так ли?
— Дело не в нем.
— Да, верно, могла бы обмануть меня. — он поднимает бровь. — Я собирался вышвырнуть его из нашей жизни, пока не увидел тебя с ним. Тебе никогда не было так легко с кем-то, как с Ронаном. Даже со мной — и, кстати, я ненавижу это. Я должен быть твоим любимчиком.