— Пойдешь, старикан, пойдешь, милай…
И улыбка, совсем молодая и даже несколько задорная, долго не сходила в этот день с лица Карякина.
После работы бригадники разобрали трактор и по частям перенесли его в цех.
Первый выход бригады назначен был в час ночи. Собственно, можно было обойтись и без ночного выхода. Свободные станки бывали и в утреннюю и в вечернюю смену. Но Ванька Колчин, комиссар бригады, как он называл себя не то в шутку, не то всерьез, захотел обставить начало работы возможно торжественнее и необычайнее. Он даже уговорил притти ночью в цех заводского фотографа, маленького седого Павла Сергеевича Клюквина.
Весь день на выходной двери висел плакат, срисованный по памяти стенгазетным художником Андреем Паньшиным со старых плакатов военных годов. На плакате была изображена гигантская рука, указующая в цех пальцем. И под плакатом шли слова:
Ты записался в ударную бригаду?
Ты хочешь дать трактор колхозу?
Ты помнишь, что сегодня в ночь бригада выходит к станкам?
В 12 часов ночи Ваня Колчин с тревогой начал посматривать на двери цеха. Работала еще вечерняя смена, и вечер в цехе ничем не отличался от вчерашного, от третьегодняшнего и от прочих вечеров. Но Ване вечер казался тревожным. Казалось, станки шумят ехидно и недоверчиво. А большой бородатый Ефим Стариков, усмехнувшийся какой-то своей мысли, смеется именно над ним, над Колчиным, над комиссаром, бригада которого сегодня не выйдет и опозорит и Ваньку и весь комсомол.
«И чего этот старый чорт не идет? — думал Ваня про Карякина. — Еще раздумал, чего доброго! А вдруг сорвут?..»
В 12 часов 40 минут в цех пришел Терентий Никитич. Его неожиданный приход первой заметила крановщица Настасья. Быстро повернув рукоятку реостата, она под'ехала к главному пролету и громким, смеющимся голосом бросила собственно не столько для старика, сколько для всего цеха:
— Ты, Никитич, чего полуношничать вздумал? Али тоже в комсомол записался?..
— Старый да малый — одна компания, — пискнул от станка рыжий Сайкин.
Карякин недружелюбно посмотрел на него, ничего не ответил и прошел в красный уголок. Там был сбор бригады.
Старик был настроен на рабочий лад. Он чувствовал большое напряжение и не хотел отвлекать себя шутками и пересудами.
Перед самым гудком Митька Банков заиграл в уголке на баяне, и Ванька, все еще беспокоясь и считая глазами приходящих, пошел в пляс.
— Нашли время — ночью плясы устраивать! Работнички!.. — зло и сумрачно ворчал Стариков.
Часовой гудок вспорол ночную тишину, и в прореху эту посыпались голоса уходящих из цеха рабочих. Станки умолкли. Но сегодня не потухал дизельный цех, и попрежнему оконные пролеты светились огнями среди густой тьмы ночного заводского двора.
Замерли над цехом краны. А Настасья, уже совсем собравшись уходить, постояла у двери, о чем-то строго подумала и пошла к двери уголка.
— Чего задумалась, тетка Настя? Пойдем, что ли, — подвернулся Сайкин.
Она молча отвела его локтем и приоткрыла дверь уголка. Там над какими-то чертежами склонились головы комсомольцев. И среди черных, рыжих, белокурых голов выделялась маленькая, угольная, с отсвечивающими блестящими белыми нитями, голова.
«А старик седеть начал…» — тепло подумала Настя, и сказала вслух:
— Крановщица вам не понадобится? А то останусь…
Все головы мигом поднялись, и Настасья увидела возбужденные лица, и зелеными огоньками сверкнули глаза Карякина.
— Ты иди уже домой, теть Настя, — мягко сказал Ваня Колчин. — У тебя ж ребята дома. Не понадобятся краны, теть Настя, не понадобятся…
Она постояла с минуту, помолчала, потом махнула рукой и быстрым мужским шагом пошла из цеха.
На сбор явилось сорок восемь человек. Но Колчин не мог успокоиться. Он продолжал бегать, суетиться, ободрять всех и суматохой своей часто только путал дело.
Терентий Никитич распределил между всеми работу. И скоро старые части трактора уже вертелись на станках. Резцы острыми зубами впивались в них, обдирая дряблую ржавую кожу и придавая им опять молодой блеск.
Некоторые части нужно было совсем сменить. На некоторых Карякин еще утром заметил глубокие раковины. Он сам заходил днем в автогенный цех и просил притти помочь кого-нибудь из сварщиков.
И сейчас в конце цеха, где за большим железным листом стоял автогенный аппарат «Рекорд», добровольно включивший себя в бригаду автогенщик Педашенко — он и был сорок восьмым — принимался за работу.
Педашенко был заводским писателем. Трудно давалась ему литературная грамота. Писать почти не было времени. У себя в цехе он был и председателем производственной комиссии, и агитпропом ячейки, и нес еще много всякой другой работы. Ночами, когда засыпал сын, он сидел над толстыми черновиками и вписывал в них грузные, тяжелые слова. Мыслей у него было много. Он хотел написать о заводе так, чтоб каждый рабочий почувствовал, как болеет за завод он, Педашенко, и как бы он хотел лучше сделать заводскую жизнь и работу. Но не всегда это удавалось ему. Нехватало грамоты, и он опять и опять перечеркивал написанное, и опять слова казались ему неповоротливыми и тяжелыми, как болванки, и нехватало у него таких резцов, чтобы как следует отодрать все необходимые детали.