Сейчас Педашенко пришел в цех прямо с занятия литературного кружка.
Твердо держа в руках горелку, он водил ею по шву; металл плавился под ослепительно-белым огнем горелки, и на стальном теле детали проступали кровавые, запекшиеся язвы.
Вокруг горелки фейерверком рассыпались слепящие искры. И Педашенко представлялось, что так же вот рассыпаются его мысли, мысли важные и нужные, которые он не успел высказать сегодня на кружке и которые всегда переполняют его четырехугольную, большую голову.
Терентий Никитич обходил работающих ребят. Он не мог ни одной минуты оставаться на месте. Ему казалось, что ребята работают недостаточно энергично, что темп должен быть более быстрым, что смех и шутки делают работу какой-то несерьезной, ненастоящей.
Митя Банков завернул без прокладки болт для нарезной резьбы. Старик заметил это, подошел к нему, и грубо сказал:
— Небось, все о баяне думаешь! Работать надо с уменьем, а не дурака валять. Вот, гляди… — и сам хотел показать Банкову, как надо работать.
Но Банков неожиданно резким движением оттеснил его от станка и грубо бросил:
— Уйди, старик! Не за деньги работаю… Нечего учить!..
Банков был обижен тем, что старик разбил его хорошее настроение, что он смеет указывать ему, добровольно вышедшему на ночную работу.
Карякин тяжело поднял на него свои зеленые глаза, покрасневшие от гнева.
— Не за деньги, говоришь? Ты, комсомол, только за деньги работаешь, сукин сын!.. Прочь от станка, мать твою!.. Прочь! Ты, видно, понимать не можешь, за что работаешь!.. Комсомол!..
Митька сам был уже не рад своим словам. Они сорвались у него совсем непроизвольно. Он ведь совсем не думал того, что сказал. Если бы можно было вернуть эти слова! Но обида на старика не проходила. Какое право он имеет отгонять его от станка? Что он здесь за начальник?
— Ты мной не командуй, Карякин! Не командуй, слышишь! — злобно кричал он, сжимая большой гаечный ключ. — За собой смотри!.. За мат ответишь. Слышишь?..
Карякин весь дрожал. Тяжело было терпеть такую обиду от мальчишки. И чего он, старый хрыч, ввязался с ними в одну компанию!
«И Алешка туда же с ними…» — встала старая обида, обида на сына.
Перед станком вырос заметивший неладное Колчин. Карякин прошел мимо него, словно не заметил, и бесцельно пошел по пролету.
Через десять минут Банков нашел его за листом, где работал автогенщик. Старик без очков смотрел на огонь горелки, и от блеска огня глаза его казались совсем рыжими.
Банков тронул его за рукав и хмуро сказал:
— Ты мене прости, дядя Терентий. Прости мене, говорю. Сдуру сбрехнул я. Ну, сдуру, понимаешь…
От голоса ли слабого митькиного, или от вида его понурого и сумрачного расплавилось застывшее сердце Карякина, словно от горелки педашенковской, и он, только что зло и враждебно думавший о Банкове, стараясь придать больше теплоты своему жесткому голосу.
— Иди уж, работай, Митяшка. Понимаю. Я и сам, бывает, на язык невоздержан…
И когда он шел в цех вслед за Банковым и смотрел на его заросший курчавым волосом затылок, ему мнилось, что это не Банков, а Алеша пришел к нему повиниться. И теперь они, как раньше, вместе с Алешей идут на работу к машинам.
На собрании комсомольской ячейки дизельного цеха было принято решение передать отремонтированный трактор окружному с'езду комсомола. Когда Колчин сообщил об этом Карякину, Терентий Никитич с недоумением и тревогой посмотрел на него и спросил:
— Как же так вышло, Ванюша?.. Почему такое с'езду? Ведь мы для коммуны работали, для алешкиной коммуны, а тут с'езду.
— Э, ты механики не понимаешь, дядя Терентий! — весело ответил Колчин. — Значит, преподнесем всему с'езду, а с'езд земли пахать не будет, — с'езд и передаст лысовским коммунарам.
— Как бы какого обману здесь не вышло, Ванюша? — беспокоился старик.
Но Колчин только весело рассмеялся в ответ.
Рано утром Андрей Паньшин вооружился кистями и на самом передке трактора художественно изобразил большими красными с просинью буквами: