Красный уголок был слишком мал, и полдник устраивали в самом цехе. Музыканты спешно закусывали и, еще пережевывая обед, настраивали инструменты.
Звуки баяна подзадоривали многих.
Секретарь комсомола Ванька Колчин скидывал валенки и начинал отбивать чечетку с частушечным припевом:
В разных местах подтягивали:
И все лица расплывались в широкую улыбку.
Больше всех веселья вносила в цех крановщица Настасья. Большая, плотная, краснощекая, несмотря на свои сорок лет, она выходила в круг, туже повязывала платок и под поощряющие хлопки сначала степенно и медленно ходила по кругу, потом все ускоряла темп и наконец бешено откалывала «русскую», вызывая на всех лицах очень веселые и даже горделивые улыбки: знай наших!
выкрикивал Митька Банков, и весь круг буйно подхватывал:
Настасья срывала платок с головы и, встряхивая стрижеными волосами, помахивая платком, неслась по кругу, подпевая приятным грудным голосом:
Первым обычно срывался с места маленький рыжий токарь Сайкин. Он выскакивал в круг, и оттого, что в паре с крупной Настасьей казался еще более маленьким и смешным, — в кругу становилось веселее, и песня переходила на совсем разухабистые тона.
Настасья презрительно обмахивала платком лицо Сайкина. Рыжие волосы Сайкина медными стружками топорщились во все стороны. Он быстро уставал и выходил из круга.
В конце полдника Настасья обычно пела частушки, в большом количестве изготовляемые тем же невзрачным Сайкиным, слывшим в цехе большим похабником. Частушки были все непристойные, и секретарь ячейки Андрюша Мухин одно время даже думал запретить их, но потом разрешил для внутреннего цехового пользования.
Настасья, покачиваясь в пляске, подмигивала кому-нибудь из стариков и выводила тонким голосом:
— Ну и Настя… Ну и Настюха, — захлебывался круг…
…Терентий Никитич не пошел сегодня слушать музыку и песни. Пообедав в столовой, он вернулся в цех и хмуро присел у станка.
К его станку доносился смех, отдельные частушечные слова… Он чувствовал себя одиноким, ему казалось, что все оставили его, и было обидно, что никто не замечает его горя.
— Ты что же, Никитич, в круг не идешь? — как бы отвечая на его мысли, подошел сосед по станку, Булкин.
— Так уж, Андрей Петрович, не хочется что-то.
Булкин подошел ближе, расчесывая реденьким изломанным гребешком свою темную, густую бородку.
— Что-то Алешки не видать? Или по больнице сегодня? — участливо спросил он.
Участие это подкупило Карякина. От'езд Алексея опять вырос перед ним как большое, непоправимое горе.
— Уехал Алексей, Андрей Петрович. Совсем уехал, — тяжело сказал он. — В деревню уехал.
Карякин недолюбливал Булкина. У Булкина было в деревне свое хозяйство. О хозяйстве этом он любил поговорить, а разговоров о деревне не выносил Карякин. Ему казалось, что Булкин не любит машин и не понимает их — ему лишь бы побольше заработать и в деревню услать. «Какой же это мастеровой, ежели у него под станком корова мычит!» говаривал Терентий Никитич.
Но теперь ему Булкин показался очень близким, и он даже готов был расспросить о деревне, поговорить о сыне и поделиться большой обидой на него.
— В деревню, говоришь… Зачем в деревню? — забеспокоился Булкин.
Большие и круглые глаза, напомнившие Карякину глаза голубя, с интересом смотрели на старика.
Обеденный перерыв кончился. Зашумели станки.
— Андрей Петрович, — не отвечая, быстро заговорил Карякин, — давай после работы ко мне пойдем. А? Давай, что ли?.. Пивца купим, покалякаем…
Внутренне удивляясь этому неожиданному приглашению, Булкин согласился.
Карякин работал сегодня нервно и невнимательно, но чувство одиночества пропало. Он с нетерпением ждал конца работы. И — чего с ним никогда раньше не бывало — остановил станок за пятнадцать минут до гудка.