И будто кто толкнул его, он, маленький и острый, вскочил на обрубок железа и, сильно волнуясь, прерывистым голосом сказал свою первую большую речь.
— Нельзя Булкину верить, товарищи… Нельзя… Мы еще помним, товарищи, когда мы и дети наши умирали с голоду. Что, мы бросали тогда станки? Нет, не бросали! Где был Булкин? Не было тогда Булкина с нами. Теперь он хочет то время вернуть… Хлеба не дает. Ты говоришь, что восемь человек у тебя, Булкин, и им ты хлеба оставил. А у нас в заводе двенадцать тысяч человек. О двенадцати тысячах ты забыл. Товарищи! Я не могу говорить. Я одно скажу: не могу я ему машины доверить. Враг он, Булкин! Враг!.. Надо с него рабочую блузу сорвать!..
Карякин запыхался, сердце его тяжело, с перебоями, стучало, как неисправный дизель. Он встретил злой, ненавидящий взгляд Булкина и вдруг подумал, что рабочие могут понять и даже наверное поняли его выступление как личные счеты с Булкиным за то, что тот опозорил его и рассказал про пьянку, и старик сразу потух, хотел в чем-то оправдаться, но слов больше не было, и он угрюмо отошел в угол.
…Собрание продолжалось три вечера. О Булкине говорили у станков, во время работы, в обед, дома, ночью с женой.
Когда на третий вечер предложил Андрей Мухин резолюцию, «чтоб исключить Булкина с завода как классового врага и чтоб снять с него рабочую блузу» — цех голосовал единогласно. Булкин не сказал ни слова. Он вышел из цеха, не оборачиваясь, не подойдя к своему станку, за которым провел не один год.
Ванька Колчин, сам сомневаясь в успехе своего замысла, тут же внес предложение создать бригаду по ремонту трактора для коммунаров и работать, не считаясь со временем. Предложение было встречено сочувственно. Ваня сразу начал запись в бригаду и вывесил список на дверях уголка.
Записалось пятнадцать человек.
Терентий Никитич сначала испытывал общее настроение под'ема. Потом он ушел вглубь цеха к своему станку и задумчиво прислонился к нему. Он был удручен тем, что предложение о тракторе внес не он, а Ваня Колчин. Старик целую ночь обдумывал, как он сделает это предложение. Он все колебался, боялся, что его сочтут за выскочку, подмазывающегося к партии. И когда он уже совсем решил выступить, его перебил Колчин. Старика глубоко обидело, что ему никто лично не предложил записаться в бригаду. Он отец Алексея Карякина, он хотел показать Алексею, что он тоже не лыком шит и может еще не мало пользы принести. И это бы окончательно стерло его размолвку с сыном. И вдруг он опять один, оторванный от всех…
— Что, Никитич, задумался? Спать пора, — тронул его за плечо Фролов, работающий на его станке в вечернюю смену.
Старик, грузно шагая, пошел по пролету.
На двери уголка белел листок записи в бригаду. Листочек одиноко трепыхался и, казалось, вот-вот сорвется и пропадет в большом, сложном и запутанном хозяйстве цеха.
Терентий Никитич порылся в кармане, нашел гвоздок, аккуратно прибил листочек к двери и большим плотницким карандашом твердо вывел под номером шестнадцатым узловатыми плотными буквами: «Терентий Карякин».
Трактор был стар и сильно потрепан жизнью. Было время, когда он, еще молодой и весело блестящий лакированными частями, волоча за собой прицепные орудия, вгрызался в черный, парной ломоть земли. Было время, когда коммунары первого в уезде Клоковского колхоза с изумлением и гордостью глядели на его крутые бока и прислушивались к его тяжелому дыханью.
Люди стареют. Постарел и трактор. В Клоковском колхозе уже два новых трактора бороздили землю. И по той же дороге, по которой сам он прошел пять лет назад в колхоз, привезли его, разобрав на части, на грузовике на завод. Здесь стоял он на заднем заводском дворе, и от обиды и старости тело его покрылось большими ржавыми пятнами.
…В бригаду записалось сорок семь человек. Терентий Никитич Карякин, как старейший и опытнейший из записавшихся, был избран единогласно бригадиром. Он чувствовал себя помолодевшим. Утром, перед гудком, он подошел к зеркалу, чего не делал уже много лет, и, осмотрев себя, погладил жесткие черные усы и даже подмигнул отражавшейся в зеркале марьиной карточке.
В обед Терентий Никитич ходил на задний двор осматривать трактор. Он долго стучал ручником по различным частям его, внимательно исследовал каждую ржавчину, лазил даже под трактор, потом, когда уже гудок кричал о конце обеда, Терентий Никитич встал, отряхнул землю, и, похлопав трактор по острому неловко проступающему железному ребру, сказал, дружески улыбаясь: