— А где же живут олени? Red deer [135]? — спросила я. — Чем дальше мы продвигались, тем больше я убеждалась, что вся Шотландия состоит из холмов с овцами, гор с нитками водопадов, серых лент дорог и воды.
— Там, — и Мэй неопределенно махнула рукой вверх. — Там, в кустарниках. Там, на холмах. Кое-где есть и большие леса, ты увидишь, Анна. А вообще не забывай — мы на севере, и едем к северу.
— Вам хотелось бы жить в Шотландии, Анна? — вдруг спросил Мерди, до поры не обращавший на меня никакого внимания.
— Если бы вы объяснили мне, как это делать, Мерди.
— То есть? — раздался негромкий короткий рык. Очевидно, это был смешок.
— Я не знаю, куда здесь идти. По дороге — нельзя, они для машин. Вверх — не пойдешь, вон, даже тропинок не видно, значит, там ходят только овцы. А сбоку сразу вода, нужна лодка. Где же жить?
— Оh lass [136], - Мерди зарокотал низко и нежно, будто не рыча, а воркуя. — Да ты, видно, думаешь, что жить — значит идти?
— Ну…А как же иначе? Выйти из дома и… идти, да. Куда-нибудь. В лес, в поле. На речку. Куда нужно.
— Куда нужно? Мы вот в деревне ходим по улицам, а коли надо в город — едем в машине. На охоту не ходим — не господа какие. Нам гулять вообще некогда. Наработаемся — идем в паб. Пива выпьем, посидим, побалакаем. И домой, к жене. А для этого много места не нужно. — И Мерди опять зарычал.
— О! — сказал Ричард. Он смотрел прямо перед собой, в лобовое окно. — Русские привыкли жить в лесу. Или в степи. Да, Анна? К городу еще не привыкли. В горах жить не умеют. Я прав?
— Наверное… Но мне действительно нужно идти. Странно, я об этом не думала. Все время идти. Это для меня и есть жизнь. А остановка — только для отдыха. И дом — только ночлег. Удивительно. Дело вовсе не в том, чтобы вокруг был простор, пространство. Главное — возможность пути: далекого, может, и невозвратного. Я с изумлением взглядывала то на горы, то на полосу воды в узкой долине. И правда — как же тут жить? Невозможно! Идти некуда.
Ричард молчал и почти не шевелился. Странный роман, — подумала я. Все время в машине, бок о бок, и все едем, едем куда-то. Вот уж доехали почти до северной оконечности его родного острова, через несколько часов, верно, не только идти, но и ехать уж будет некуда — впереди холодное море. И скоро назад — да на самый юг, от моря до моря. Из конца в конец клочка суши под названием Альбион. Замечательный роман! Отличный! Мне нравится. Все почти идеально, точно как я говорила — ах, как созвучно русской душе! Только одно: а ведь остановиться-то придется! И тогда я улечу в Москву. В пыльную уже, тополиную Москву. А, да что там! Чему быть — тому не миновать. Как это я сказала? Сама возможность пути — далекого, может, и без возврата… Есть, есть она, эта возможность. Есть пока. И где-то далеко, севернее Пянджа, гораздо севернее — может быть, даже на каком-нибудь плато Путорана, тоже идет или едет куда-то один довольно дикий человек. Очень дикий… Свободный. Без возврата…
Но тут дорога переменилась. Машин стало заметно больше. Ветер, с упругим усилием врывающийся поверх опущенного стекла, нес не только холод, но и влажную негу долины. Полоса между крутыми склонами холмов расширилась, появились деревья. Их печально склоненные в одном направлении кроны говорили о постоянстве ветров. Листва буков, кленов и лип казалась тяжелой и голубовато-сизой от переполнявшей ее влаги. Дорога пошла вниз, и вот уже блеснула переливчатая водная гладь — черно-зеленая, дымчато-серая.
— Лох-Ломонд, Анна, — торжественно объявил Мерди. — Остановимся, Мэй?
— Как всегда, Мерди. Будем все делать как всегда.
— Тогда — по чашке кофе в Камерон Хаус Отеле!
Под колесами захрустел гравий аллеи. Она шла вдоль туманной полосы озера. Дикий край оборачивался фата-морганой. Само озеро менялось на глазах. Оно казалось все более призрачным, сказочным — недвижное, зеркально-светлое. Сложив крылья парусами, по воде заскользили пары лебедей — белые, черные. И наконец в перламутрово-туманных берегах перед нами открылась сама жемчужина. Это было невысокое и даже вовсе не большое здание — немыслимо, неприступно роскошное. Его сдержанная пышность была не просто апофеозом богатства, но его метафорой, его обобщенным символом. Перед входом величественно расхаживали суровые великаны — устрашающего вида рыжебородые волынщики в кильтах. Они извлекали из своих инструментов заунывные варварские звуки. К роллс-ройсам у входа подкатывали все новые. Казалось, машин других марок просто не существует.
Мои спутники прошествовали в здание не проронив ни слова. Молчание царило и в вестибюле, и в коридорах, и в туалетах, и в залах. Казалось, в этом храме богатства любая живая душа умолкает, смиряясь и вознося безмолвием своим хвалу божеству.