Я лежала неподвижно, оцепенев от удивления. Почему я опять потеряла сознание? Первый раз — на конюшне у Джулии — еще понятно: аллергия, почти удушье, шок. А сегодня — ну, так сегодня… Усталость от самолета, потом машины. И постоянное напряжение — уже почти неделю говорю только по-английски. Так что и это объяснимо. Но вот что теперь делать? Стыдно пользоваться чужим заблуждением. Еще постыдней сознательно в него вводить. Обманывать это называется. Подумать, так я взялась играть какую-нибудь тургеневскую девушку. Стыд какой! Но разубедить, кажется, уже невозможно. Человек видел нечто своими глазами. А остальное сам придумал. Ему нужна любовь, по ней он тоскует. И вот его вырвали из привычного мира, подсунули повод для желанного фантома — и готово! Что ж, так оно и бывает. Разве забыть — ведь и со мной было то же. Вот как рождается большая любовь. Та, от которой потом век не отвяжешься, как ни старайся. Но Ричард… Ах, Ричард. Опоздал. Опоздал, и ничего не поделать.
Я села и поправила волосы. Ричард, не поднимаясь с колен, сделал было движение, чтобы обнять мои ноги, но отпрянул. Видно, испугался, что его русский эльф (ну и чушь!) снова потеряет сознание от грубого земного прикосновения. Я вспомнила, что давно нужно было быть в гостиной.
Вот тут-то я себя и поймала. И уже на ходу, в темном коридоре, по пути к светлому пятну двери в гостиную, поняла, что случилось со мной на самом деле.
На самом деле я вовсе не хотела уходить из спальни.
И тогда, в пустом деннике, на сене, из которого вылетел павлин, я хотела остаться с Ричардом. Хотела его поцелуев, которые вовсе не показались мне неприятно-холодными, стерильными и прочее. Я себя обманула.
Мучительно, невыносимо, нестерпимо я хотела того, что прервала отвратительная крикливая птица. Тело томилось, душа ныла. Было так больно, так тоскливо, что легче было обмануться. И я упрямо обманывала себя — чтобы избежать худшего: очередного краха, провала всех планов Энн. Но ведь это были уже и мои планы, только я старательно в этом не признавалась.
Я выдавала все это за необходимость — а сама всей душой и всем телом искала близости недоступного, сильного, свежего, красивого, уверенного в себе, чисто вымытого мужчины. Англичанин он или нет, какая разница? И сколько сотен миль меня до головокружения волновали его случайные прикосновения на заднем сиденье машины? И как только мне удавалось всю дорогу внушать себе, что рядом со мной нечто вроде манекена, которых сажают в автомобили, имитируя всякие катастрофы и изучая их последствия?
И только теперь, когда он так открылся и опасность краха отодвинулась, рассыпался и обман. Но что же? Неужто меня можно и вправду любить? Нет, подожди. Вспомни-ка лучше про «русского эльфа». А ты опять: «опасность отодвинулась»… Да никогда она не была так близка. Какой из тебя «русский эльф»? Человек без ума от своего миража, вот и все. И что дальше? Судя по взгляду Мэй, с этим вопросом на лице я и вошла в гостиную.
Я подошла к окну. Солнце закатилось, но небо и море излучали бледное перламутровое свечение. Был виден Дункан. На его плоской вершине вместо дракона лежало облако. А может, дракона просто не было видно, и он уже развернул свои крылья там, в облачном тумане?
— А, ласс, бак агайн хьир? — приветствовал меня Мерди. — Нэ, о'ке! Вил ит би бранди, о вот? Йи тист виски! [141] — и Мерди потряс в вытянутой руке объемистую бутыль. — Давай, объясню, как пьют виски шотландцы в Шотландии. Вот тебе два стакана. Сюда наливаем виски — на два пальца, видишь? — Мерди вытянул вперед указательный и средний, плотно прижав их друг к другу, и ровно на эту высоту поднялся золотисто-рыжий напиток в моем первом стакане. — А сюда — воду. На четыре пальца. Можно со льдом, хочешь? Но лучше просто холодную, — и во второй стакан почти до краев была налита хрустально-прозрачная жидкость. — Ну а теперь — Фор йи! За тебя!
Мы выпили, стоя у окна, и Мерди усадил меня в кресло около столика, где стоял мой второй стакан — запивать.
— Ну, так и пей, — одобрил Мерди, — глоток то отсюда, то оттуда.
Я пила и рассматривала комнату, стараясь не глядеть ни на Мэй (мне было почему-то стыдно), ни на Ричарда (я не знала, как на него смотреть, чтобы он не оказался сейчас же слишком близко). Гостиная была очень красива. Обширное поле гладкого пола из простых струганых досок с сучками и прожилками, на нем кое-где кресла, и около каждого — столик для пары стаканов с виски и для всяких безделушек. Украшениями в этом шотландском гнезде морской птицы служило все что угодно — красивый камешек, обкатанный волнами, перышко, старинная серебряная ложечка… Прямо на полу стояли низкие фарфоровые вазы с высохшими розовыми лепестками и высокие — с засушенными травами. В окно, целиком занимавшее стену, вновь ударил дождевой заряд. Виски ли преображал мир, или это мир снизошел наконец до того, чтобы перемениться, было непонятно, да и не важно. Беседа, впрочем, недолгая, велась исключительно между людьми и собаками: в комнату, приветливо помахивая хвостом, вошла черная сука лабрадора, а за ней вереница таких же угольно-черных щенят месяцев трех от роду. Лабрадоры вели себя так сдержанно, так серьезно, так деликатно, что, переходя от гостя к гостю и не забывая притом хозяина, никто из них не потревожил и сухого лепестка в фарфоровых вазах. — Good manners! — оценила Мэй. [142]
141
А, девонька, вернулась? Ну, отлично. Бренди будешь или что? Лучше попробуй виски! (Шотл. англ).