Когда Дэнис, не отрывавший взгляда от хозяйки, заметил, что «Catherine the Great» возымело свое действие, был предпринят переход в обеденный зал.
Там, на столах больших и маленьких, разглаженный до атласного блеска, окрашенный во все тона зеленого — от глубокого цвета морских глубин до льдистого холода северного неба — царствовал лен. Он устилал столы многослойно, так что нижние скатерти с чудной вытканной каймой ниспадали до самого пола, верхние лежали углом, чтобы не скрыть всей роскоши нижних, а перед каждым прибором помещался конверт салфетки, такой большой и так туго свернутый, что мог бы спеленать и новорожденного младенца, но все же, и, казалось, в самый последний момент, младенца решили заменить цветущей веткой лаванды.
Официант отодвинул для меня стул, снова придвинул и остался стоять за моей спиной. Для Мэй то же сделал Дэнис, но рядом с ним за стулом Мэй, хотя и почтительном отдалении, застыла стайка молодых людей в черных фраках с напомаженными до блеска волосами. Все они напряженно ждали указаний.
Я провела пальцем по скатерти. Шелковистый лен чуть скрипнул в ответ.
— Мэй, дорогая, как красиво. И какой чудесный лен — неужели русский? — спросила я по прежней привычке доводить начатое дело до конца. Наверное, в этой новой жизни она мне уже не понадобится.
— Ирландский, Анна. Дорогой — страшно. Но ведь приятный, верно? — Мэй была довольна. Глаза ее искрились — шампанское было отличное.
Дэнис принялся за работу. У всякого, начиная с Мэй, в строгой очередности статуса, торжественно-празднично осведомлялся он о каждом блюде и обсуждал подробности: — Mrs MacInrae, what about your grouse?… — Madam — would you prefer venison?… [143] За ним стоял некто Pier — я видела только его пробор, неизменно склоненный над блокнотом — и записывал. Я выбрала оленину.
Теперь мне кажется, что с самого обморока, точнее, именно с того мгновения, как я очнулась в руках Ричарда в том белом лебяжьем гнезде, в стенах, хрупких, как раковина, тонких стенах, в которые билось вплотную подступившее бушующее море, под черным покровом свирепых туч, — именно с того мига я, как принято говорить, потеряла рассудок. Как сказать иначе, я не знаю. Но напряженная битва, но страстная борьба в этой незнакомой, призрачной природе, но радуга, плывущая под северным ветром, но мгновенные победы то солнца, то мрака, но старинные кровавые сказания, о которых пел чистый чарующий голос, — все это раскрыло меня, как бело-розовую раковину, что сейчас, темным вечером, лежала у меня на тарелке, а еще перламутровым утром жила где-то в морских глубинах.
Do you like scollops, Anna? [144] — спросил Ричард.
Мне не нужно было смотреть на него или говорить. До боли сведенных скул томило и притягивало прикосновение его ноги к моему колену под холодящим покровом льняной скатерти — то нарочито мимолетное, то плотное до жара. Вот в чем смысл и истинное назначение льняных скатертей! — подумала я, все еще не без иронии. — А я-то, ничего об этом не зная, отважилась ими торговать — наивная и глупая женщина.
Весь обеденный зал плыл в каком-то золотом тумане, сквозь который временами проблескивали острые хрустальные лучи и алмазные искры. Ричард был уже не Ричард, но только астральное тело с неодолимой силой притяжения.
Кофе перешли пить в ту, первую, комнату, где обед начался шампанским. Ричард поднялся вместе со мной и вел меня. Прежде сказали бы: они шли рука об руку. Не так: бедро к бедру. Викторианская этикетная форма, коей этот мужчина был неукоснительно верен, придавала редким открытым прикосновениям и многим тайным силу электрических ударов.
Низкие длинные столы были заново застелены новыми, свежими километрами и милями льна — ослепительно-белого, а поверх него — абрикосово- розового, вдвое сложенного. К кофе Дэнис распорядился подать груши. Каждая груша, медово-желтая, возвышалась точно посередине плоской миски, окруженная нежнейшей пеной с румяной корочкой. Груши облили коньяком и подожгли. Синее пламя запорхало и исчезло.
И тут сквозь туман и боль желания, колючими искрами расходящегося по телу все шире и шире, как круги по воде, сквозь пелену, застилающую слух, до меня донесся хрипловатый, приглушенный бас метрдотеля. Он по-прежнему стоял за креслом Мэй, но склонился между нами так, чтобы слышно было обеим.
— For the kindest attention of miss Anna, madam [145], - обратился он к Мэй, и вновь мне показалось, что это говорит русский — так раскатисто-твердо звучало «р», с такой мужественной простотой выступали согласные, так широко и томно потягивались гласные…