В прекрасном настроении, покуривая «Silk Cut», мы с Мэй наблюдали, как заметно меняется страна, по которой Ричард, закусив губу, мчит наш корабль к югу, минуя перекрестки и эстакады, знаки и повороты. В воздухе — даже в бензинном ветре автострады — с каждой милей разливалась нежность. Наконец мы съехали на грунтовую дорогу, и серый мир асфальта остался позади. Зеленым здесь было все, кроме неба и овец. Мы поехали медленней — и не удивительно, ведь овцы внезапно появлялись то спереди, то сзади. Не раз красная машина попадала в середину блеющего стада и вынуждена была передвигаться с его скоростью. Где-то громко ворковали горлицы. Мэй опустила стекло, а за ней — и я.
Воздух Девона был упоителен. Мед цветущего вереска, пряные соки травы, мягкость южного ветра, полного морской свежести, сладкий запах овечьего руна, прозрачность далей — все было в этом воздухе девонских холмов.
Наступали сумерки, и в темных недрах зеленых изгородей появилась дымка, сгустившаяся в молочные клочья тумана. Капли вечерней росы оседали на красной машине. Воздух стал лиловато-синим.
В деревне Черная Собака дома были отделены от дороги зеленой стеной боярышника, густо оплетенного плющом. Только внизу, у самой травы, кое-где видны были стволы кустарника, по толщине не уступавшие талии молодой девушки. Значит, изгородь сажали лет триста назад, если не больше. С тех пор ничего не изменилось.
Catherine стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку, и помахала рукой, когда мы подъехали к дому. В синих туманных сумерках желтый свет из полуоткрытой двери ложился на ступени теплой дорожкой. Белая борзая, прижавшаяся к хозяйке, казалась полόвой.
Catherine была темной и узловатой, как древняя дриада, сухой и высокой. Голос ее звучал, может быть, чуть теплее, чем у Энн. Но интонации были те же. Она целовала всех по очереди. Я поняла, что Мэй она хорошо помнит — впрочем, об этом можно было догадаться и по приписке о молочном коктейле. Прикоснувшись холодной щекой к моей, старая дама положила крупные руки мне на плечи и отстранилась. Так мы смотрели друг на друга. Ее маленькое овальное лицо, высокие выступающие скулы, обтянутые коричневой пергаментной кожей, короткий прямой нос, слегка плосковатый над плотно сомкнутыми, почти пропавшими от старости губами, уголки которых изгибались кверху, широкие светлые глаза, не мигающие в глубоких провалах глазниц, — вообще вся ее головка с аккуратным узелком белых волос, низко скрученных на высокой и до сих пор сильной шее, удивительно напоминала египетские изображения богини Баст — львицы-кошки. Странно, — подумала я, — отчего лица последних европейских аристократов так легко узнаются в египетской древности?
Но думать было некогда: пришлось разговаривать. Я не успела даже смутиться, а мы уже сидели за круглым столом под оранжевым абажуром — словно на старой подмосковной даче. Мэй, уже получившая вместо молочного коктейля стакан водки со льдом, вынимала из духовки и раскладывала порции розовой семги, поливая их соусом из шпината, словно болотной тиной, и ворковала с белой борзой. Собаку звали Даша, и она была лучшей из всех, что я видела в Англии, если не считать Мышки.
Предварительная — общая и разведывательная — часть беседы скоро кончилась, и вот первый настоящий вопрос был задан: