Дедовы именины широко праздновались съездом всех родных и соседей. Это был светлый особенный день, когда все — и гости, и хозяева, и старые, и малые, и злые, и добрые — чувствовали себя в Муравишниках уютно, свободно и весело.
Но детство в Зайцеве праздником не было. Отец, Петр Осипович, человек милый и бесхарактерный, норова жены не выдержал, сильно запил и рано кончил душевной болезнью. Ося остался с матерью и, как только стало возможным, отправлен был в Москву, в Дворянский пансион, учиться.
Дядя Василий женился поздно, но так же, как старший брат, несчастливо — на молодой, красивой и бойкой польке, дочери управляющего соседнего магнатского имения. В Муравишниках, при деде, она быстро произвела на свет троих сыновей — Михаила, Колю и Володю — и скоро бросила мужа. Так и жили в муравишниковском гнезде три поколения мужчин — дед, отец и три сына.
После смерти “муравишниковского дедушки” имущество делили мирно и безо всякого официального завещания, а только согласно с желанием покойного, так что Осип Петрович, к тому времени уже с женой-немкой, так и остался в Зайцеве, кузен Михаил с семьей — в Муравишниках, а пять дочерей деда Осипа Ивановича — тетки — получили каждая свою долю земель и имений, немногим меньшую, чем братья. Все были довольны.
Михаил же стал обладателем именно того в Муравишниках и вообще в мире, чем он больше всего дорожил: старинной налаженной псарни.
Страстный борзятник — это кроме и сверх всего, но Михаил был еще городской голова и председатель земской уездной управы в городе Сычевка той же Смоленской губернии, и при том — профессиональный ветеринар, кончивший курс в Дерптском университете.
Единственный из всех Герасимовых, Михаил гордился близким родством с Кареевыми вовсе не потому, что кузен Николай Иванович стал знаменитым историком и почитаемым университетским профессором, а оттого только, что отец Николая, генерал Иван Васильевич Кареев, женившись на третьей по старшинству дочке муравишниковского дедушки — тетке Екатерине — ввел Герасимовых в заветный круг кареевской породы.
Кареевское отродье борзых, преимущественно белых, сохраняло старинную особую сложку[27] густопсовых, славилось ростом, силою, а главное — злобностью к зверю. Михаил высоко ценил и всех прежних, и теперешних, уже новых своих “кареевских”, особенно любимцев — рослого Орла, о котором говорил, что он “накоротке[28] резвости страшной, и с броском[29]”, и такую же белую Решку — изящную статуэтку, сильную, как стальная пружина, и гибкую, как ласка.
Из близкой кареевской родни больше всех выделял он князя Гавриила Федоровича Барятинского, и опять — не потому, чтоб тот был аристократ и екатерининский вельможа, а оттого что в 1785 году его Зверь, от подаренного князю курляндским помещиком ирландского волкодава Рид-Капа и псовой суки, один взял на четвертой версте матерого голодного волка.
Но и это не было главное. Главное же для Михаила состояло в том, что именно от собак Барятинского пошли старинные кареевские борзые. Этому помогло близкое родство князя по женской линии с Алексеем Николаевичем Кареевым, чья охота в далеком 1859 году — в пору последнего расцвета поместных псовых веселий — была воспета Егором Дриянским в прославивших автора навек “Записках мелкотравчатого” — единственной книге о псовой охоте, которую прочел и Осип Петрович. Даже на его вполне равнодушный взгляд, она доподлинно передавала несравненную поэзию этой русской забавы — да и не забавы вовсе, а стихии.
Как и письмо, которое держал сейчас в руках Осип Петрович, “Записки” принес Михаил. Принес потому, что сам счастливо нашел в псовой охоте верное, легкое и, главное, здоровое лекарство от тоски и был искренне уверен в целебности этого средства и для Осипа, удрученного не только тревогой о судьбе России, охватившей всех в этом уходящем 1916 году, но еще и тяжелой памятью о былой петербургской деятельности, и семейными нестроениями, и томительной отставкой в смоленской глуши.
— Почитай, Ося, что мне Василий Митрофанович шлет. Нет, не откажи. И ты ведь русский, и азарт в тебе есть, и чутье к природе. Отдохни, забудь. Кроме дел, ведь и жизнь еще есть. Да что! Вот у меня дела и в городе, и в деревне, а для мужчины после пятидесяти жизнь только начинается! (“Это он Сычевку-то городом называет!”, - отметил про себя Осип Петрович).
— Спасибо, Миша, милый, письмо прочту — как не прочесть. От газет уж глаза болят, не то что душа. И ты — да все мы, не я один! — все живем от почты до почты… Точно серая пелена затянула все кругом; и в окно глянешь — то метель, то вьюга. Да, ты прав, жить хочется! А как жить? Что делать теперь? Кажется, вырвали из сердца все самое родное, из рук — всякое полезное дело. Ты знаешь, Михаил, как я старался, сколько сил положил, а теперь думаю: дурак! И не потому, что делал, нет…Потому, что бросил! Вот и сижу тут, в снегах, — сколько лет! Сижу и теперь! Теперь, когда пошла вся эта чехарда министров, этот разврат, этот хаос, этот ужас… И ведь помочь делу не могу — нечем… Да и дела нет. Ничего нет. — Он встал, заходил по комнате. Четкий, несмотря на годы, стройный и строгий силуэт против серого проема окна.
29
Бросок — присущая некоторым борзым способность преодолевать при доскачке оставшееся до зверя расстояние несколькими громадными прыжками/