— Ну, Анна Кирилловна, — сказал Быков, вальяжно развалившись на сиденье и утирая со лба пот свежим носовым платком, — повезло тебе.
Я признала, что, конечно, повезло, раз вижу такую заботу. И участие.
— Ладно тебе, поехали. Теперь порядок: бензин был, заправились под завязку, да еще канистру мужики нашли — про запас, в дорогу. И дорогу, кстати, сказали. Сейчас, Василий, вперед — все как я говорил: едем на Холм Жирковский, прямо, никуда не сворачивай. Там мост через Днепр, но дальше дороги нет. Найдем егеря, Андрианом зовут. Он вроде в этом Зайцеве родился, покажет. У него УАЗ. Мы ему канистру, он нам Зайцево. Там рядом — через мост, а дальше хоть пешком можно, но раз дамы московские нас визитом удостоили — так лучше в УАЗе.
Я забыла, что полагается что-нибудь ответить. Машина тронулась, набрала скорость, и дрожь — та внутренняя дрожь, которую я почувствовала, только спрыгнув с высокой решетчатой ступени спального вагона на смоленскую землю, та дрожь, которую я приписала тогда утренней прохладе, — захватила меня уже целиком и превратилась в нервный озноб.
Я понимала, что с каждым километром, с каждой верстой, с каждой встречной деревушкой, с каждым колодцем, полем, лугом, холмом, кустом, с каждым метром серого неровного асфальта, с каждым камнем, песчинкой под колесами — я приближаюсь… Не к деревне, где родился отец. Нет. Вовсе нет. К чему, собственно, я приближалась, понять было, кажется, невозможно, но только и сейчас, и всегда, и всю жизнь, сколько я себя помню и сколько я помню отца, это был для меня центр мира. Это было сердце звезды, как утренний диск раннего маленького солнца, раскаленного добела. Это было мое собственное сердце. Оказалось, к нему можно приблизиться, быть может, даже его достигнуть… Прикоснуться… От этого я и дрожала.
— Расскажи про войну, — просила я отца перед сном. И он рассказывал — про своих друзей, и про подвиги своих друзей, живых и погибших, и как наступали наши, и как бежали немцы — он говорил, «драпали фрицы» — шнелле, шнелле, — пистро, пистро… Особенно я любила про форсирование Дуная. За него Коля Рублев получил Героя. А у отца остался шрам под грудью, слева. Были и другие шрамы, так что географию Европы я в первый раз узнавала не по карте. Но я забыла, совсем забыла…
И только теперь, приближаясь, вспомнила.
— Расскажи, как ты был маленький, — я ведь и об этом просила, засыпая, он и об этом рассказывал, и даже чаще, и все это было про Зайцево. И показывал — птиц в подмосковных весенних лесах, следы зверья на снежных полях, рыбу в Москва-реке — и все было почти так, как бывало в Зайцеве. Вырезал свистки из коричневых атласных веток орешника, испещренных темными шершавыми штрихами, и из сочной, рубчатой, зеленой медвежьей дудки, и свистки издавали заливистые трели. Делал удочки, снимая с самых длинных и прямых орешниковых прутьев не только верхний коричневый атлас, но и зеленое лубяное исподнее, вплоть до белого, влажного тела древесины, и на эти белые удочки ловились пестрые пескари и полосатые окуни. И все делал так, как, бывало, в Зайцеве.
Теперь я была как во сне, как в детстве. Впереди встал высокий холм, и машина легко и плавно катила вверх. Показались дома, в беспорядке стеснившиеся у главной улицы, под вековыми липами и дубами. На указателе надпись — «Холм Жирковский».
Окоем был весь заключен в темную зубчатую стену леса. Машина остановилась на краю деревни. Солнце чуть заметно склонилось к деревьям. Мы вышли. На лавочке под липой сидели две старухи в платках, завязанных под подбородком. Володя Быков подошел к ним, переговорил, махнул рукой, обернувшись в нашу сторону, чтобы ждали, и, устало уже, стал подниматься вверх по улице.
«Волга» стояла там, где от шоссе отделялась в сторону узкая грунтовая дорога. Невдалеке на ней виднелся подъем — еще холм, маленький. Приглядевшись, я заметила на нем ограду… перила. Это и был мост — мост через реку Днепр. Я сделала шаг по дороге и посмотрела под ноги. Светлый сухой песок, крупный и чистый, как на дне речном. Редкие мелкие камешки. Следы на влажном крае лужи — не собака, лиса. Подул ветер, и самые сухие песчинки зашевелились, поднялись, крутясь в воздухе, — и исчезли.
Быков спускался по улице не один. С ним был молодой парень в выцветшей добела штормовке и брезентовых штанах, заправленных в резиновые сапоги. Они миновали старух, покивав им, подошли к машине.
— Ну, довезу вас до Зайцева. Родился я там, учился — в восемьдесят восьмом школу кончил, — сказал егерь Андриан, обращаясь исключительно к мужчинам. Нас с Валентиной вроде и не существовало вовсе. — Только ко мне заедем — вон, через мост, рукой подать. Там в УАЗ пересядем. Бензин, говорите, есть у вас? Лады.