Я поднялась, забыв выпустить из рук пустую чашку, и вместе с чашкой и с хранителем мы уединились в бывшей спальне. Как только дверь за нами плотно закрылась, русобородый музейщик немедля оставил темные витиеватые фразы и перешел к языку цифр — ясному, краткому и недвусмысленному. Этот особый язык, — пояснил мне деловой музейный червь, — необходим по одной — да, всего только по одной причине. Она, эта причина, состоит в том, что никаких документов, которые могли бы служить реальным основанием для выдачи архивным отделом свидетельств о происхождении моих родственников, не сохранилось. Архивы интересующего меня семейства, еще остававшиеся в библиотеке Зайцева после пожара Муравишников, вместе с самой библиотекой и мебелью были вывезены в соседнюю деревню, Паршино. Итак, документы из усадьбы, а также церковноприходские книги разоренных окрестных храмов попали почему-то в Паршино, где и хранились. Но случился, конечно, пожар и там, — как же без пожара? — и почти все сгорело. Правда, мебель карельской березы и разные другие прелестные детали поместного быта — фарфор и даже дамские перчатки, корсажи и ботинки — вывезли в Сычевку чуть ли не накануне нового ханского огня. Отдельные уцелевшие бумаги немногочисленны, оприходованы, подшиты и до сих пор в полном порядке. Но ко мне, к моим родственникам и даже вообще к Зайцеву или там Муравишникам никакого отношения они, эти документы, не имеют. Вот, не угодно ли взглянуть? Убедиться? Нет? Вот потому и придется назвать сейчас цифры. Цифры, впрочем, весьма умеренные, а в отношении сугубой важности дела — так и вообще смешные. Ну? Не так ли?
— Так, — сказала я. — Так, конечно. А можно я все-таки взгляну на документы? Просто? Интересно ведь!
— Прошу, — с готовностью протянул мне русобородый хранитель верхнюю в тонкой стопке переплетенную тетрадь, напоминающую амбарную книгу, и прозрачными светлыми глазами уставился в какую-то точку на моем нахмуренном лбу, между сведенных от напряжения бровей. — Прошу!
Я подняла картонную обложку, оклеенную темно-синей бумагой с глазчатым рисунком и золотым тиснением по краю. Внутри, на желтом листе, сплюснутая сургучная печать цвета запекшейся крови удерживала две тонких бечевки, которыми книга была прошита.
«Въдомость именная учиненная старостой округа экономического въдомства села Троицкого церкви Живоначальная Троицы священникомъ Лукой Мефодиевым с причьтомъ своимъ:
сколько въ приходъ ево въ прошломъ 1910 году съ перваго числа генваря обоего полу родилось, когда крещенъ, кто при томъ были восприемники, также бракомъ сочеталось котораго мъсяца и числа, кто умре и где погребенъ о томъ значитъ ниже сего», — прочла я на заглавном листе и перевернула его.
Вторая страница, разлинованная вдоль, черными ровными чертами была поделена на три столбца: рождающихъ; умершихъ; браковъ.
Я перевернула несколько твердых листов, плотно прижатых друг к другу годами:
26 июня — и строчки в первом столбце:
«Деревни Холм Жирковский и окрестных сел помещика Его превосходительства Действительного тайного советника потомственного дворянина Александра Афанасьевича Корфа родилась дочь Анна крещена тогожь мца 26 числа восприемникомъ былъ Его Высокоблагородие Инженер-полковник потомственный дворянин Дурново Дмитрий Алексеевич восприемницею была сестра онаго Елизавета Алексеевна. крещение исправляли священникъ Лука Мефодиевъ съ причьтомъ».
— Валентина! — закричала я, распахивая дверь, — Нашлось! Про Анну Александровну! Запись! Смотри! Холм Жирковский! Десятый год! Имя! Отчество! Фамилия! Все сходится! — и с раскрытой книгой в руках я бросилась к своей томной подруге, почти дремавшей в прохладном полумраке соседней комнаты над чашкой остывшего чая.
— А… А как же вы? — прозрачные глаза хранителя налились грустью, и он попытался удержать меня в бывшей спальне.
— Ах, да мне и не надо ничего, — с облегчением вздохнула я. — Правда, не надо. Нет — и нет. Бог с ним. У меня бабушка — горничная барская, так что нечего было и искать. Что там может быть записано? Ну, был крестный — офицер, дворянин, дал отцу незаконнорожденному свою фамилию. И свое имя для отчества. Зачем, почему — Бог весть. А заплатить — так мы с Валентиной заплатим. За ее документы. Подлинные! Столько же. Вот уж за это и правда не жалко!
— О! — произнесла наконец очнувшаяся Валентина. — Ах! Аня!
Все обещанное произошло быстро и весело. Валентина, уже в своем новом статусе, с бумагами, вступила в «Волгу», словно в фамильный экипаж, родовитая, как настоящая Беата Тышкевич, и на этом приключения кончились.