Трава впереди вновь колыхнулась, раздвинулась, и вверх по гривке шмыгнула кошка. Она была как на ладони: маленький черно-серый тигр.
— Ату ее! — крикнула девица и сбросила собак со своры. Две неуклюжие, длинные, как трамвай, половые суки, механически складывая и раскладывая свои тела, полетели. Кошка присела в желтую траву пригорка и прижала маленькие круглые уши.
Джим и Пайн вскрикнули. Мэй закрыла глаза руками. Пат и Пам визжали — Пат от ужаса, Пам — от ярости. Но было поздно.
Тонкой нити кошачьей жизни суждено было оборваться. Спустя мгновение борзые, тяжело дыша и вывесив языки, уже стояли над добычей. Девица подбежала, подняла кошачье тельце за хвост и зашвырнула в заросли шиповника.
Сосворив собак, она возвращалась, чтобы вновь занять свое место в линии борзятников. Ее широкий рот растянулся еще шире — она улыбалась.
Мэй плакала, не отнимая рук от лица. Джим гладил ее по голове. Пайн, негодующе смотря в лицо Тарику, выражал свое возмущение — по-английски. Тарик кивал — по-русски — и наконец, не выдержав, подошел к девице.
Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:
— Да вы что, Тариэл Варламыч, — кричала она, — из-за этих иностранцев — и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? — и девица выразительно и долго сообщала, куда, — на случай, если Тарик не знает. — У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! — орала она, — но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.
Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.
Проводив длинную девицу взглядами — кто негодующими, а кто и сочувственными, — ровняжка вновь двинулась вперед, к лесополосе, где все еще скрывались Корнетик с Уланом. Тарика их судьба, казалось, вовсе не беспокоила.
И тут позади ровняжки, с клеверного поля, простиравшегося уже за нашими спинами, раздался вопль. Все обернулись: что там еще? Выгнали, так не ори.
Но девицы и след простыл. Зато к нам, задыхаясь и размахивая руками, высоко взбрасывая над темным кудрявым клевером ноги, несся Мишка — один из Тариковых помощников по питомнику, а по сути — псарь. В это поле он выехал с парой своих великолепных черных хортых — гладких и блестящих, как ужи. Я вспомнила, что в самом начале Мишка тоже шел в ровняжке. И хортых вел на своре. Теперь он был без собак и кричал так отчаянно, что борзятники вновь встали. Один из егерей пустил лошадь неторопливой рысцой ему навстречу.
Мишка проорал егерю что-то такое, от чего тот чуть не кубарем скатился с седла в клевер. К нашему изумлению, вместо него в седло вспрыгнул Мишка и галопом полетел куда-то прямо по клеверам, продолжая неистово вопить. Егерь в расстегнутой на груди гимнастерке не торопясь пошел к нам.
— Собак своих распустили… твою мать, — тихо и зло сказал он Тарику. — Пара черных хортых и две псовых красно-пегих у деревни овец порезали. Скотинники! Для таких и пули жалко — на осину, и все дела.
Мне стало ясно, куда пропали Корнет с Уланом и Мишкины черные хортяки. Значит, Тариковы любимцы, хоронясь за гривкой, а после — в лесополосе, отправились искать добычи полегче, чем русаки в клевере. Туда же, к деревне, охотничья страсть привела и угольно-черных собак Мишки. Да! Охотнички!
Англичане, кажется, не могли уже не только идти, но даже стоять. Среди пожухлой травы на гривке нашли себе приют Пат, Пам и Пайн. Неподалеку от них Джим уселся на свою трость, легко превратившуюся в походный стул, и с облегчением вытянул вперед поврежденную на военной службе ногу. Голова его устало покоилась на руках, сжимавших набалдашник походной трости. На мизинце горела рубиновая капля. Рядом блеснула на солнце серебряная фляжка — это Мэй отхлебнула водки.
— Прощайте, мои английские друзья, — сказала я про себя. — Не привелось нам с вами ни примириться, ни породниться. Что ж! Видно, не судьба.
Да и если бы произнесено это было вслух, вряд ли удалось бы им услышать хоть слово — ведь я-то была уже далеко.
Передо мной, до синей полосы леса на горизонте, лежало уже другое поле — розовело в закатном солнце жнивье. Я шла в ровняжке, пружинила стерня под сапогами, высоко в воздухе дрожала рыжая пустельга, над самой землей по краю поля проносилась серая тень — ястреб-перепелятник уже вылетел на охоту. Воздух все еще был прозрачен, и теплыми волнами омывал лицо нагретый над полем ветер. В руке у меня две стрелы, две белые птицы — Буран и Бурун. Они, как я, всматриваются в поле — не шелохнется ли где жнивье, не вскочит ли заяц…