За прилавком высились полки — в доску же шириной. Глаза разбежались: «Уланская» да «Дворянская», «Гвардейская» да «Гренадерская», но важнее всех — простая, чистейшая «Пшеничная», на белой этикетке — поле желтое, небо синее, да зеленый лес…
Успели на автобус, поехали. Солнце белое, а жаркое, небо — прозрачная акварель. Поля по обеим сторонам серого пустынного шоссе, дальше лес. Бурьянные поля, но есть и жнивье. В окно пахнуло привядшей полынью, кислым торфяником, сладковатой прелью отходящих от ночного заморозка трав. Пусто как-то.
Я оглянулась на соседей, присмотрелась. Народу в автобусе немного, и едут молча. Лица не сказать красивые — а родные. Будто вдруг все разом вспомнились. Сероглазые, русые, скромные мои родственники. Родня.
Водитель — складный молодой парень, видно, шоферит после армии — наддал газу, и автобус резво взбежал на длинный взгорок. Бескрайнее открылось раздолье. В окне справа, далеко внизу, почти у горизонта, мелькнуло что-то неправдоподобно синее, как синька в сельском магазине.
Поля вокруг, небеса, дорога, избы вдоль дороги — все, все — внизу, вверху, по сторонам, насколько хватало взгляду — все в этом краю было неярким. А она — эта полоса, то широкая, то совсем узкая, почти исчезающая до тонкой нити, еле заметной среди серых холмистых берегов, — она была именно того иссиня-синего цвета, что и колер, которым красили здесь наличники. Она не сверкала, не блестела, не переливалась — ей это было не нужно. Она не нуждалась в солнце. Она сама была — бесконечное синее солнце, чистый, неразбавленный ультрамарин.
— Смотри, вот она, Унжа.
Автобус мчал беспечно и весело, и упругий встречный ветер обтекал его белый, упрямый, как у теленка, лоб.
Шоссе бежало прямо вперед, и небо было так близко, будто выше нас нет уже ничего — даже птицы летели вровень: вспугнутые с проводов серые сорокопуты, стайки сбившихся к перелету дроздов, стремительные дикие голуби, редко — ястреб …
— Маслово!
Но поля были пустынны. Железные скелеты сгоревших или сгнивших построек — амбаров и риг, длинные остовы коровников, водонапорные башни — все догрызала ржа. И вперед, к горизонту, тянулись, подвывая тихо и скорбно, серые провода высоковольтных линий.
— Ледины!
На побуревших болотинах дрожали под ветром белые кисточки пушицы, строем стояли коричневые кивера рогоза, узкими желтыми флажками трепетали листья ивняка.
За низкорослым соснячком выступила к дороге песчаная поляна. Сквозь теснящиеся друг к другу оградки — голубые и белые — сквозили кресты, белые и голубые. Среди них высились серые пирамидки с бурыми, как запекшаяся кровь, фанерными звездами.
Автобус пролетел мимо.
Справа к шоссе приблизился лес. Слева река уже не скрывалась из вида.
— Афанасьево!
И мы спрыгнули с подножки на нагретый белым солнцем асфальт, чуть припорошенный с самого края чистым крупным песком, нанесенным с обочины.
Автобус газанул, мгновенно уменьшился до размеров мухи и внезапно исчез за дальним увалом — будто его и не было.
Стало тихо. Справа, за полосой светлого песка, изрытого муравьями, за кустами с посеревшей, пожухлой листвой, молчали островерхие ели. Где-то там, в темной глубине, свистнул рябчик.
Мы повернули налево и перешли полосу теплого асфальта. Перед нами лежала дорога — убитая дождями грунтовка, мягкая, чуть пылящая тонкой перстью. По сторонам, в высоких чертополохах, репьях и горько желтеющих пижмах, стайками перепархивали, переговариваясь, коноплянки — будто кто горсть за горстью бросал по ветру серые зерна. Дорога плавной дугой возносила нас все выше и выше, и словно по сирой серенькой радуге мы восходили на бледное небо. Вокруг лежали поля — пустые. Реки все еще не было видно.
— Ну, пора глаза завязывать, — сказал путешественник, он же — даритель дома. — Давай платок!
— Далеко еще? — я изо всех сил старалась не подглядывать.
— Да скоро, скоро. Вот- вот.
Я шла, ногами узнавая каждую выбоину, булыжник, выдавленный из недр земли временем, колею, проточенную дождями.
— Стой. — И я остановилась.
— А теперь — смотри!
Такого я не видела никогда.
В прозрачном сентябрьском воздухе даль простиралась за далью.
Ближе всего был луг. Он платом стекал с округлого плеча земли. Под ним, на следующем уступе необъятной поймы, но все еще очень высоко над рекой, видна была внизу у дороги двускатная крыша большого дома, а рядом — драночная, зеленоватая от мхов крыша бани. Ни изгороди, ни забора. А может, на таком расстоянии было не разглядеть.