Слабым, но возможным оправданием служило только одно. Как мне стало известно из бесед с той же приятельницей-зоологиней (а на беседы с ней времени теперь было достаточно), такие штуки Сиверков проделывал уже не раз. Самые привлекательные женщины покупались на восхищенное преклонение смиренного обожателя, и умный юродивый становился им так же необходим, как жестоким монархам. Когда жертвы уже не могли без него обойтись, хитрый шут забирался на трон, сталкивал оттуда наивную милостивую королеву, как мощный кукушонок выталкивает из гнезда слабого птенца, царствовал, пока не надоедало, а там… В ход шли такие знакомые мне теперь слова: “побежал”, “забегу”, “убегаю”. Но и это не утешало.
Однако мы продолжали встречаться — втроем, с Валерой, по делу. Дело же двигалось: книгу удалось сдать, знакомые художники нарисовали собак (художниками эти ребята называли себя сами, потому что иллюстрации к нашему сборнику были чуть ли не первыми их графическими работами — это сейчас у них выставки в Лондонах и Парижах: они оказались талантливей и смелее нас). Наконец сделали макет. На этом этапе оставалось одно — получить от издателя — Докучаева, моего бывшего студента, а ныне денежного воротилы, — аванс. Это сладкое слово должно было быть материализовано в купюры.
Докучаев обещал, но не поддавался. Как и все успешные дельцы, он просто физически не мог расстаться с деньгами. Это было противно его натуре. Размеры суммы не были важны: необходимость отдать рубль он ощущал почти так же остро, как потерю миллиона. Мы звонили ему по телефону и напрасно дожидались в издательстве. Нужно было что-то придумать.
— Будем пугать, — сказал Вурлаков, впервые приехавший на собственных “Жигулях”. Он снял норковую шапку и бережно держал ее в руках перед собой, как пасхальный кулич (уже наступила весна).
— Как это пугать? Ты с ума сошел — это же мой студент, он всех в институте знает. Я не то что его пугать — денег даже просить у него не могу, — выкрикнула я в ужасе.
В памяти возникла картина времен “социализма с человеческим лицом”: группа, в которой учился и Докучаев, расселась на лавочках в садике Мандельштама. Аудиторий на филфаке не хватало, и низкоранговым преподавателям-ассистентам нередко приходилось проводить занятия то в пустующих троллейбусах, опустивших усы в ожидании маршрута в парке № 27 (под парк были заняты улицы вокруг здания пединститута), то на аллеях Девички и Мандельштама. Последний зеленый массив для преподавания некоторых дисциплин был удобнее: там имелся летний театр с эстрадой — наследие социализма с предыдущими лицами. Мне эстрада не подходила: разбор слова по составу требовал доски, и вместо нее мы пользовались асфальтовой дорожкой. Студенты смотрели себе под ноги, сидя на скамейках, а я (в “плисовых штанах”) писала мелом на асфальте и иногда непроизвольно подпрыгивала, вспоминая “классики” детства. Студенты покуривали, новая тополиная листва, играя на ветру, бросала на дорожку переменчивые тени, птицы щебетали. Докучаев записывал в тетрадочку. Прекрасны времена юности.
— Ты и не проси у него ничего. Хватит уже, — проскрипел Вурлаков. — Пугать будем.
— Отлично, — с воодушевлением согласился Андрей. — Давай пугнем. Вот только как? И, собственно, чем? Может, скажем, что расторгаем договор и в суд подаем? Аванс-то по договору должен был быть уже выплачен.