Ночь хоть и прошла без происшествий, однако полоса кое-где все же потревожена.
— Ишь, носит его тут нелегкая, — неодобрительно ворчит ефрейтор. — Шныряет взад-вперед.
Это он о лосе. Копыта у него крупные, шаг широкий, размашистый. Бродил, как ему вздумалось.
— Боронуй теперь после него, черта, — подхватывает водитель. — Лазит без разбору. Ну, никакого тебе соображения…
— Таких «нарушителей» у нас хоть отбавляй, — продолжает Комаров, — и нет на них никакой управы. Заберется, скажем, тот же кабан, и мало того, что своим рылом полосу всковыряет, так еще и солдат по тревоге поднимет. Волей-неволей мчишься на участок, надо же поглядеть, кто пожаловал… Да и лис в этих местах предостаточно, зайцев, коз и барсуков тоже. Пойди, разберись, особенно в темень, кто там сквозь заросли продирается… Зверью у нас опасаться некого. Охотники с ружьями не бродят, а пограничники не только не подстрелят, но даже спасут, ежели что. Подобрали мы тут как-то козленка, принесли на заставу. Маленький, беспомощный. Раздобыли для него соску, натурального коровьего молока. Накормили. Окреп козленок. А когда подрос — стал свой характер показывать. Что ни говори — дикий. Затосковал. Пришлось отпустить. Теперь живет где-то здесь, на берегу. И конечно же, следы свои нам оставляет. Чтоб не забывали…
Вода в Буге мутна: окрестные болота вливают в нее крепчайший настой торфяников. Поток, мощный и быстрый, подтачивает берега, срезает выступы, намывает отмели, неутомимо, без устали перетаскивает с места на место тонны песка.
Оба берега — в зарослях кустарников. И хотя между ними пролегла граница, — они, залитые солнцем, мирные и тихие, приветливо переглядываются друг с другом. Небо над ними — глубокое, чистое. И лишь память настойчиво возвращает в прошлое, рисует совсем иные картины, в невеселые краски окрашивает эти просторы.
Ефрейтор Комаров, расчищая путь, первым продирается сквозь кусты.
Останавливаемся там, где река, собравшись с силами и изменив течение, как бы подтянулась, сделалась стройнее. Излучина. В июне сорок первого гитлеровцы облюбовали это место для переправы. С того, противоположного, берега они спустили надувные лодки и понтоны, предварительно «обработав» наш берег из пушек и минометов. Били по дислоцировавшейся здесь заставе, по штабу комендатуры, по железнодорожной станции. Снаряды и мины с грозным шелестом проносились над самыми кронами дубов. Фашисты прекрасно видели этих великанов, однако не знали, что в одном из них, самом толстом, — ствол в три обхвата, у земли притаился пограничник с ручным пулеметом. Огневая позиция вполне устраивала его: сектор обстрела широкий, русло Буга и подступы к противоположному берегу как на ладони. Там — справа, ближе к воде — раскидистая верба, поодаль — одиноко стоящие, точно рассорившиеся, деревья, на левом фланге, на пригорке, — здание старого монастыря…
— Хорошо знал Алексей Новиков эти места, — рассказывает ефрейтор, — полтора года служил уже на границе. Командовал отделением. Имел на своем счету более десятка задержанных лазутчиков. Перед самой войной, в порядке поощрения, ему предоставили краткосрочный отпуск. А вот съездить на родину Алексей не успел…
Комаров долго смотрит за реку, на белеющее здание монастыря — там, у его замшелых от времени стен, посреди цветочной клумбы был похоронен пограничник. Медленно повернувшись, шагает к дубу. Ефрейтору хочется как можно дольше побыть рядом с великаном, прикоснуться щекой к его шершавой, изрезанной глубокими морщинами коре, взглянуть на нестертые временем следы осколков и пуль. Потом забраться в само дупло, выпрямиться во весь рост, представить, как точно так же стоял в нем Алексей, как из этого дупла, будто из амбразуры дота, строчил его пулемет… Исполин будет по-прежнему поскрипывать старыми, собранными в мощные узлы сучьями, шелестеть листвой своей богатырской кроны, а рядом с ним, под песчаным берегом, ни на минуту не затихает плеск волн. И под этот шум жизни воображение солдата воскресит картину, хотя и никогда не виденную, однако из мельчайших деталей воссозданную по чужим воспоминаниям и скупым строкам пожелтевших архивов…
2
На рассвете 22 июня 1941 года стены казармы внезапно вздрогнули, младший сержант Новиков открыл глаза и мгновенно вскочил. Его ослепили яркие вспышки за окном.
— В ружье! — заглушая доносившийся со двора грохот, прокричал дежурный.