— Давай, Салих, записывай. Согласен.
Так Токарев стал каюром. Стал, потому что увидел, как нужен на здешней границе труд этих солдат. Сколько раз поднимали его среди ночи, посылали со срочным заданием в мороз и пургу! Сколько раз приходилось ему идти на риск, зная, что в степи могут замерзнуть люди, его товарищи.
— Токарев, к коменданту участка!
Этот вызов почти всегда означал: надо опять мчаться в тундру.
…Офицер и два солдата, возвращаясь с границы, попали в пургу. Никто не знает, что с ними, где они…
— Разрешите ехать? — спросил Токарев.
Капитан кивнул:
— Да потеплее оденьтесь и захватите побольше белых ракет.
Упряжка поначалу шла вяло: днем тоже был выезд. Но вскоре собаки разошлись, порезвели. С океана, немного вбок, дул сильный ветер. Подозрительно часто на снежной целине поднимались белые вертящиеся столбики. Ночью остров казался огромным, безбрежным, а сопки на горизонте — мрачными и угрюмыми.
Токарев, пока можно было хоть что-нибудь видеть, искал вдоль дороги следы, обшаривал глазами каждый пригорок — не появятся ли там люди. Но белых вертящихся столбиков в степи становилось больше, и наконец все вокруг потонуло в разыгравшейся пурге. Солдат вспомнил о ракетнице. Пустил первую ракету и увидел только собственную, вытянувшуюся цепочкой упряжку.
Но иного выхода не было, и, чтобы не проскочить мимо тех, кого искал, кто мог в эту ночь погибнуть, Токарев выпустил еще одну ракету, затем еще. Он стал стрелять через каждые сто-двести метров пути. Белые комочки шипели и таяли, а в ответ только свистел ветер да непрерывно била в лицо жесткая, колючая пурга.
Где же все-таки люди? Неужели не найти? Мрачные предчувствия заставляли то замирать, то гулко колотиться сердце. О себе — ни единой мысли. С тех пор как Салих обучил его профессии каюра, Токарев изъездил остров вдоль и поперек, и всякое случалось в пути.
Нарты скользили все медленнее. Встречный ветер гнал по земле хлопья липкого снега. Где-то позади, по проторенному пути, пробивались еще одни парты. Тем, конечно, было легче. Раньше и он, Токарев, так же ездил — Салих впереди, он за ним. И так спокойно было на душе. Теперь же Менгалимов на Большой земле, уехал, оставив Токареву не только добрую память о себе, но и свою лучшую на всем острове упряжку. Его Моряк торил сейчас дорогу, понимая голос Токарева так же, как недавно понимал голос Менгалимова.
— Пра-аво, пра-аво! — кричал сквозь пургу Токарев и чувствовал, как вся упряжка забирала правее.
Только бы не сбиться, не уйти далеко от океана!
Обнаружив, что нарты уже еле скользят, он вспомнил о Дамке и крикнул ей, чтобы подала голос, подбодрила остальных. Дамка завизжала, но голос ее был еле слышен: глушила пурга. Тогда Токарев соскочил с нарт и, глубоко увязая в снегу, пошел рядом.
Внезапно разом, словно забыв об усталости, дружно залаяла упряжка. Токарев остановился, прислушался и, поняв, что люди, которых он ищет, где-то близко, выпустил еще одну беспомощно зашипевшую ракету…
Когда он доставил спасенных в штаб, пурга еще бушевала.
Оставив собак в упряжке — они тут же сбились в тесный клубок и мирно улеглись, спрятав от ветра и холода озябшие мордочки, — Токарев пошел в казарму. На тумбочке его поджидали письма с Большой земли. Кто-то заботливо разложил их, чтобы Владимир сразу увидел эти весточки. На самом заметном месте лежало письмо от матери. Он прочел только адрес, написанный до боли знакомым почерком, и, не в силах больше бороться с усталостью, отложил письмо.
А днем, когда Токарев кормил свою упряжку китовым мясом, его опять срочно вызвали в штаб.
ХОРОШЕЕ ЧУВСТВО
С чего начать, я и не знаю… Если с того самого первого дня, когда только принял заставу? Был я тогда молод и неопытен… Днем и ночью пропадал на участке, изучал местность, проверял, все ли опасные направления перекрыты нарядами, не осталось ли где лазеек для нарушителей. По молодости упускал самое главное… Теперь-то я понимаю, что граница — это прежде всего люди, солдаты. Но тогда мне как-то и в голову не приходило хорошенько присмотреться к каждому, как говорят, поглубже заглянуть в душу. Все солдаты казались мне достаточно зрелыми и подготовленными, и я верил, что в нужный момент они не подведут.
Служил тогда у меня рядовой с очень громкой, прямо-таки не солдатской фамилией — Генералов. До всего ему было дело, во все вникал, всех поучал. Особенно доставалось от него нерадивым. Часто, бывало, слышу, как он кого-либо отчитывает: тот небрежно койку заправил, другой плохо помыл пол в казарме. Послушаю и подумаю: молодчина все-таки этот Генералов.