Одним словом, привык я считать его самым лучшим. Именно привык. Звонят, бывало, из политотдела отряда, спрашивают, кого из моих солдат к празднику отметить. Ну конечно же, Генералова. О ком в газету написать? Конечно, о нем. Так и шло. Ясно, что до поры до времени.
Однажды Генералов попросился в городской отпуск. Разрешил я ему без всяких. Пусть идет, думаю. А о том, зачем идет, что намерен он в городе делать, как надо вести себя — ни слова. Ну и преподнес он в тот день мне хорошенький сюрприз: вернулся с опозданием на целых два часа! Тут уж я не сдержался, отчитал его при всех, взыскание объявил. Как же иначе — подвел и меня, и заставу. Крепко подвел.
Наказал я солдата, а сам, понятное дело, задумался. Лучший из лучших, а ослушался, забыл о своем долге. Что ж это получается? Выходит, он совсем не лучший. Какие же у меня были основания считать его таким? И что вообще знал я о Генералове?
После столь серьезного урока я попытался заново оценить каждого своего солдата. Пришлось сделать поправки, даже весьма существенные. Я увидел, на кого можно было уже сейчас смело положиться, а с кем следовало еще основательно повозиться, в том числе и с Генераловым. Одному не хватало на службе внимательности, другому — пограничной смекалки, третьему — зоркости.
На занятиях нравился мне рядовой Геннадий Шипков — старательный, послушный. Однако стоило Шипкову выйти на охрану участка, как он почему-то становился ужасно рассеянным. Призадумался я и над рядовым Сорокиным: ершистый какой-то. Случись заставе действовать по тревоге — подвести может. Возьмет у него верх самолюбие, ну и сделает что-нибудь по-своему, не так, как ему прикажут. Вот и будет для меня еще один сюрприз. Беспокоил меня и сержант Мелков. Его перевели к нам не очень давно, раньше он служил на другой заставе и привез оттуда довольно-таки незавидную характеристику…
Так пришлось мне заново познакомиться со всем личным составом. Я раскрыл тетрадь и стал записывать все, что нужно было делать.
Наступила долгая в наших краях полярная ночь. Лишь по часам определяли время суток. В полдень сумерки редели, словно вот-вот мог наступить рассвет. Но через час темень снова сгущалась, серая, исхлестанная косыми дождями земля опять сливалась с небом, и все застилал плотный туман.
Охранять границу стало трудно. Утомляла ходьба по скользким каменистым тропам. От постоянного напряжения болели глаза. Одежда промокала даже под брезентовым плащом. Вода на болотах разлилась, затопив сделанные из бревен пастилы. И все же границу мы держали на замке. С радостью убеждался я, что даже в самые ненастные ночи солдаты все видят и слышат. Идешь, бывало, по участку, ногу тихонько, на носок ставишь, ни единого неосторожного шага не сделаешь, а они все равно заметят.
Только служба Геннадия Шипкова по-прежнему меня не удовлетворяла. Его рассеянность была просто непонятна. Беседовал с ним, и не раз, знал уже о нем почти все. Работал он до службы на Гусевском хрустальном заводе. Юноша оказался способным алмазником — в восемнадцать лет стал мастером. Рассказывая о вазах редкой красоты, о хрустале всех цветов и оттенков, Геннадий волновался. Он любил завод, любил свою профессию. «Если человек, — думал я, — способен так любить дело, он не может быть плохим солдатом». Хотелось верить, что Шипков найдет себя и на заставе.
Вскоре после откровенной беседы с ним я пошел проверять наряды. Геннадий находился тогда в дозоре. Я долго шел по тропе и, наконец, в сумерках разглядел рослую стройную фигуру солдата. Это мне навстречу двигался Шипков. Может быть, успел заметить? Схожу с тропы, останавливаюсь в пяти шагах под деревом. Приближается медленно, его шаги почти не слышны, хотя земля мерзлая, звонкая. Остановился. Очень хорошо! Сейчас окликнет…
Но проходит минута, другая. Шипков не окликает. Вот он тронулся с места. Вот уже поравнялся с сосной, под которой я стою. Ну смотри же, смотри! Знаю, трудно заметить. Но именно так притаился бы нарушитель. О, как обрадовался бы он, если бы солдат прошел мимо. Наша оплошность — его удача. Конечно, деревьев вдоль тропы много, но ты ощупай глазами каждую березку, каждую сосенку. А ствол этой сосны подозрительно толст. Гляди же, гляди на него!
Но Шипков прошел мимо.
Опять беседую с ним.
В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи волнами разливается тепло. Но серьезное, с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Ему стыдно. «Да, так мог бы и врага пропустить, — говорит он глухим голосом и добавляет: — Виноват, не оправдал доверия».