Когда Алесь пошёл учиться в первый класс, в село пришла военная американская машина «Виллис» с молодым лейтенантом и двумя солдатами-автоматчиками с малиновыми погонами на плечах. Карела арестовали. Лейтенант разрешил ему попрощаться с семьей Штефловых. Карел попросил Алеся сыграть на аккордеоне «Катюшу», а инструмент оставил ему на память. Больше Карела они никогда не видели.
Собираясь уезжать в Сибирь, мама подарила пианино сельскому клубу: не повезешь же с собой такую громоздкую вещь! А покупать всё равно никто не станет: деревня искони скрашивала свой убогий досуг музыкой гармошек. А вот аккордеон взяли с собой: подручный инструмент, им, на худой конец, можно зарабатывать на пропитание. Но не заработал Алесь ни рубля, ни куска хлеба: украли в эшелоне в первую же дорожную ночь.
Алесь исподлобья взглянул на Павлинку: как сказать о своём музыкальном обучении врагом? Ведь это только для него Карел просто хороший человек, а как расценит Фаина Иосифовна? Алесь не умел лгать и изворачиваться.
Но, как всегда, выход из неловкого положения нашла Павлинка:
– В нашем селе после войны работал один бывший военный музыкант. Он и научил брата играть на аккордеоне.
– Такого инструмента у нас, к сожалению, нет, – посетовала Фаина Иосифовна, – предпочтение отдаётся родному русскому баяну. Но ничего, поищем в городе!
Из медпункта Павлинка и Алесь пошли к тёте Поле. Она выдала «сиротскую одёжу»: Павлинке – красное вельветовое платье с белыми горошинами, а Алесю – красную вельветовую рубаху без горошин. Ботинки и нижнее бельё у них ещё были в добротном состоянии, их тётя Поля заменять не стала.
В детском доме мальчики занимали первый этаж, а девочки – второй. На каждом – по две больших комнаты – спальни для старшей и младшей групп. В них по двадцать кроватей в два ряда. Между кроватями тумбочки на двоих.
Тётя Поля показала Алесю кровать – вторую от угла под окном.
– Эта – твоя. Не повезло тебе маленько: будешь соседствовать с Филькой Жмыховым. Жох – оторви да брось! Ты себя сразу поставь поторчиной: он перед такими робеет. А то станешь как Валерка, царствие ему небесное! – тётя Поля перекрестилась, вспомнив худенького, тщедушного мальчонку, сбежавшего весной из детского дома и попавшего под поезд. – Он Фильке и постель заправлял, и ботинки драил, и штаны наглаживал. Одним словом – был на побегушках. Но ты не бойся, – Рускина погладила Алеся по голове, – я тебя в обиду не дам! Ты чуть чего Графу, э-э-э Евграфу Серафимовичу, не жалобись, ты мне говори, а я на этого охламона управу найду!
Полина Григорьевна Рускина обладала независимым характером, слыла в детском доме поборником правды и справедливости и знатоком язвительной матерной словесности. Её побаивался даже сам заведующий детдомом Чурилов.
Во время войны Рускина служила санитаркой во фронтовом лазарете. Вытащила из огня сражений не один десяток раненых солдат, в том числе и одного генерала. Под новый год и к Дню Победы над фашистской Германией генерал поздравлял Рускину почтовыми открытками и телеграммами. Присылал посылки с «джентльменским набором»: бутылкой армянского коньяка, консервированной рыбой и говядиной, плиткой шоколада, пачкой хорошего печенья и флакончиком французских духов.
В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала коньяком с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом» – невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице, военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненного генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «Виллис», когда тот проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка.
Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной, была ли любовь с генералом, на что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»
Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.
В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет кузькину мать!» Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что «у генерала, поди, своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить!» Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался Рускиной не докучать: настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает-надёргает фактуры (всегда найдётся, что наскрести!), и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место!