Дверца, что вела наверх, не запиралась вовсе, трое мальчишек переглянулись с одной и той же мыслью: неужели современная осветительная аппаратура стоит дешевле дедова барахла? Но сказать ничего не успели, потому что набухшая дубовая дверца открылась со скрипом, и ребята оказались у подножия узкой винтовой лестницы с каменными ступенями и железными фигурными перилами, выглядевшими здесь неуместно. На лестнице густым слоем лежала пыль пополам с птичьим пометом. Веяло от всего этого печалью запустения. Все невольно притихли.
А наверху гулял знобкий ветер, и никаких чудес техники там не оказалось. Древний фонарь и отражатели. Все оковано позеленевшей корабельной бронзой.
Подошли к перилам площадки. Бухта внизу как на ладони, но даже на горизонте не маячат пароходные дымы. Только нерпы кувыркаются в странной тускло-золотистой воде. Целое нерпичье стадо…
— А нерпы-то совсем непуганные, — заметил Толян, — Там, где пароходы, такого не увидишь.
— Действительно, кому же светит ваш маяк? — заинтересовался и Иван Васильевич.
Старик вздохнул.
— Он, паря, давно уже не работает, маяк-то. Обмелела наша бухта. Один я тута остался.
— А кто же вам деньги платит тогда? Не за «спасибо» ведь здесь живете? — вдруг вмешалась Ира. — На Колыму даром не ездят.
— Это вы ездите, а мы тута живем. — Старик посмотрел на нее с сожалением. — Первым-то смотрителем на маяке дед мой был, царствие ему небесное. А деньги что? Море кормит. Мое оно. И земля моя. А в своем месте жить те-епло. Где оно у тебя-то, ась?
— Не знаю, — тихо ответила Ира, — я ведь тоже на Колыме родилась. Но… не считала ее своей землей. Не сердитесь на меня за глупый вопрос, если можете.
Иван Васильевич с удивлением смотрел на Иру. Что-то новое проступило сквозь привычную надменную замкнутость ее лица. Как проталина на снежной целине.
Их никто не видел и не слышал. Остальные, убедившись, что на верхней площадке маяка ничего необыкновенного нет, с шумом помчались вниз по лестнице. Засмеялась Наташа, пискнула Галя, Наверное, кто-то из мальчишек дернул ее за жиденький конский хвостик, болтавшийся поверх куртки.
— Ого-го-го! — вдруг закричал Ян.
Ира словно и не слыхала всего этого шума. Стояла, опершись на перила, ловила ветер чуть приоткрытыми губами и хороша была в эту минуту несказанно. Иван Васильевич подумал, что слишком мало знает о ней, о ее душе. Вот ведь и не подозревал, что она может быть такой…
— Вы счастливый человек? — вдруг спросила Ира старика и глянула на него строгим, не допускающим шуток взглядом.
— А всякий, — не задумываясь ответил дед. — Совсем-то счастливых людей, думаю, не бывает, все равно как чистого вёдра. Где солнце, а где и туча набежит… А счастливее других те, кто не завистлив да не корыстен. Жизнь у них не уходит на то, чтобы чужие радости и достатки считать.
Ира кивнула.
— Да, я знаю, это ужасно: жить в чужом кармане. Душно, темно. И ничто не радует: ведь не свое, чужое! Мне казалось, что на Колыме все так живут. Оказывается, есть и другие люди, такие, как вы. Нет, конечно, вы счастливый человек!
— Вот и ладно, коли так, — улыбнулся дед. — Пойдемте, однако, корюшку есть, поспела, поди… А то огольцы-то ваши все приберут, ничего не оставят!
Иван Васильевич тихонько тронул Иру за локоть и улыбнулся ей, как заговорщик:
— Может быть, ты не будешь так скора на расправу теперь? Если люди-то на Колыме разные, так можно и друга ударить ненароком, а?
Ира засмеялась и последней ступила на узкую гулкую лестницу.
Туча, полдня прождавшая за горизонтом ветра, медленно заклубилась и протянула по небу черные щупальца, как огромный оживший осьминог. Но заметила эту перемену только Ира, спускавшаяся по маячной лестнице, но и та не обратила внимания. Тучами на Колыме никого не удивишь.
…Рыба, испеченная Любой, таяла во рту. Корюшка сохранила даже свой неповторимый огуречный запах. Любу все хвалили, а она только медленно краснела и улыбалась. Возле костра царил мир.
Иван Васильевич отошел в сторонку — он не любил близкого жара. Уселся на плоский камень под обрывом и оттуда смотрел на ребят. Какие они все сейчас дружные, какие у них беззаботные, по-настоящему ребячьи лица.
Наташа тихонько подсела поближе к отцу:
— Ты больше не сердишься на меня, а? Я очень глупая, верно?
Он пожал плечами.
— Ты не глупая. И я не сердился, мне просто грустно и немного страшно за тебя. Ты — собственница, Наталья. Это хорошо: не будет половинных чувств. Но и опасно: можешь остаться одна. Только сейчас разговор этот не к месту. Дома потолкуем.