Она поглядывала на Михайлова — как он там возится у плиты, погромыхивает ведрами. Подумала вдруг о том, что он очень молод, куда моложе ее — да, на целых три года; правда, выглядит он, да еще с этой своей бородой, лет на тридцать, но, так или иначе, молод ведь: двадцать три года! Как же ему удается так точно всегда знать, что и как следует делать и кому именно делать то или это? Как он сумел выработать в себе такое знание людей, умение безошибочно распознавать, кто и на что способен? Какой-то, право, врожденный дар вожака… Пожалуй, не было ни одного сколько-нибудь важного дела (и в «Земле и воле», и теперь), где бы он не участвовал на главных ролях; но все же особенно много он сделал во время прошлогодних — октябрьских — многочисленных арестов: что стало бы в тот момент с организацией, если бы не он, не его хладнокровие, не железная его рука!.. Странно, подумала она, ведь кое-кому он казался порою и излишне придирчивым (когда дело касалось конспирации), и чрезмерно жестким, а то и жестоким (когда он сталкивался с расхлябанностью или легкомыслием), этакий холодный человек, с математическим, чуждым всему живому умом, — а вот поди ж ты, не было средь нас другого, чьи требования выполнялись бы с такой охотой. А все оттого, должно быть, что все знали: не было человека сердечней и справедливее, чем он; прекрасно знали, что все его придирки по части конспирации не от дурного характера, не из каприза, а единственно по необходимости…
Уже одетые для работы, обсуждали теперь детали предстоящего. Решили так: кто-то (допустим, что я, сказал Михайлов) зачерпывает ведром воду в галерее, проносит его несколько шагов, передает следующему (допустим, тебе, сказал Михайлов. Гартману); Гартман, и свою очередь, передает ведро тому, кто будет на площадке, у лаза (пусть хоть тебе, сказал Михайлов Баранникову) — этому достанется самое, пожалуй, трудное, придется тащить ведро, взбираясь по стремянке… А почему бы сразу не вытащить ведро наверх, веревкой, возразил Исаев. Нет, сказал Баранников, такая ведь глубина — мало толку, расплескаем… Да, конечно, согласился с ним Михайлов. И продолжил: таким образом, Баранников поднимает ведро в подвал, а уж отсюда его можно без помех вытащить веревкой наверх, в горницу. Этим займутся оба Гриши — Исаев и Гольденберг. А ты, Соня, сказал Михайлов, будешь выливать воду в том углу…
У Исаева опять были возражения. Смеху подобно, сказал он: что тут нам двоим с Гольденбергом делать? Здесь и один запросто с веревкой управится… Будете чаще сменяться, сказал Михайлов; все равно ведь внизу лишние люди не нужны, и так не повернуться. Но Исаев стоял на своем: а что если сделать добавочное звено — в подвале? Тогда Баранникову не придется лезть по стремянке, это ведь самый трудный участок. Тот, кто будет в подвале, сможет вытянуть ведро прямо из подкопа, минуя стремянку. Предложение было дельное, на том и порешили.
Наверху, в горнице, остались только Исаев и Соня, остальные спустились вниз, каждый на свое место.
Прорва, показалось, времени ушло, пока появилось в люке первое ведро. Оно было полное, и Соня тоже постаралась донести его до угла не расплескав. С десяток ведер она перетаскала без особой натуги. Потом дело трудней пошло, ведра словно потяжелели, теперь ей не приходило больше в голову, что медленно работают внизу. Должно "быть, и Гриша Исаев устал. Еще бы не устать было ему: она видела, как нездорово вздуваются у него жилы на шее всякий раз, когда он вытягивает веревкой ведро! Через час, наверное, он крикнул в люк:
— Много у вас еще?
Снизу донеслось:
— Начать да кончить!..
Она не разобрала, чей это был голос. Кажется, Гартман: нашел время шутить! Да, поначалу так она и восприняла его слова — как шутку. И только потом (может быть, еще через час) она поняла, какая это недобрая правда. Тогда-то и ощутила она истинные размеры настигшего их бедствия, — оно вдобавок отзывалось еще ломотой в спине, надсадной слабостью рук.
Надолго ли нас хватит, подумала было она и сразу устыдилась этой нечаянной своей мысли. Не в том, совсем не в том было дело — выдержат ли; тут и вопроса быть не могло. Другое вызывало в ней безотчетный страх: а ну как черпают они из бездонного колодца? На секунду она представила себе (и так зримо, точно перед нею был в разрезе весь их подкоп — от верхнего земляного покрова, чуть придавленного сейчас талым снегом, до залитого по колено дна), как сочится, продираясь сквозь песчинки, сквозь всю эту полуторааршинную толщу ледяная тяжелая влага, как наконец эти тысячи и тысячи капель плюхаются в вязкую жижу на дне… Кажется, даже и звук этот, схожий с ласковым шлепком, слышала она…. Она почувствовала себя как бы перед лицом стихии, которую ничтожными человеческими силами не одолеть, не остановить. Уж не предчувствие ли этого, подумала она, мучило меня ночными кошмарами? Но это невозможно, сказала она себе. Столько труда положить, и вот теперь, когда до полотна железной дороги остались считанные сажени, оказаться перед риском, что загубится все дело, — нет, этого не может быть, не должно быть. Если есть на свете хоть какая-то справедливость, ничего худого не может случиться, пусть и с муками, но все образуется…