Лара — блондинка с огромной прической, в которую она вплетает чужие волосы. Серые большие глаза, блестящие, словно лакированные, и грудь, как у Софи Лорен. Когда она хохочет, то едва не падает от смеха и хватается руками за собеседника. Для Лары все кругом свои, и она никого не стесняется, потому что знает, что она хорошенькая. А я терпеть не могу ее неестественной веселости, ее развязных манер и злюсь, если она говорит с Борисом, а когда доносится ее громкий смех, мне всегда кажется, что он с ней, и мне становится душно. Но я никогда не скажу Борису и вообще никому не скажу о своих первобытных чувствах. Надо как-то перетерпеть этот год, а потом она уедет в пединститут…
Обычно Борис возвращается поздно, когда я уже в постели. Он на цыпочках, чтоб не разбудить меня, крадется по кухне, ищет, чего бы поесть.
— Суп в плите, — говорю я.
— Ты не спишь?
Он, стоя, кое-как съедает суп и идет ко мне.
— Сердишься? — спрашивает он.
— Нисколько.
Борис считает, что я сержусь, а мне просто обидно, что всю его жизнь заполнили парты, краски, стекло, деньги, которых ему не хотят дать на строительство, а мне остаются какие-то несчастные пять минут перед сном.
Он берет мою руку и целует пальцы. Один за другим. И я слышу все, что он говорит мне, хотя он не произносит ни слова. И тогда все дневное отступает далеко-далеко.
3
Дикий лай зарепкинской собаки. Лязг кольца по ржавой проволоке. Женщина-почтальон, смуглая, с запыленными жилистыми ногами, протягивает два заклеенных бланка.
— Вам телеграммы.
— Целых две?..
Это Борису. Одна из Томска, наверное, от его отца, а от кого же другая?
Тоня расписывается в длинной тетрадке. Кажется все. Но женщина подозрительно рассматривает подпись.
— У вас что, фамилии разные?
— Он Речкунов, а я Найденова.
— Еще не лучше!..
Прежде чем уйти, женщина заглядывает в соседнюю комнату.
— Это что у вас? Спальня?
— Да.
В ней пусто, хоть шаром покати. На стене несколько платьев, накрытых простыней. На полу магнитофон и раскладушка. Одна. Интересно, как они на ней умещаются? Но главное — магнитофон. Вот умора. Голы как соколы, а туда же еще — фасон ломают…
Борис приходит без четверти пять. Вид у него виноватый. Взглянув на стол, он торопится удивиться и обрадоваться. Откуда она узнала, что у него сегодня день рождения? Вино, рябина, персики, колбаса, сыр. Да это же пречудесно! Ничего лучшего и не надо. Прямо натюрморт.
Поцелуй в щеку — легкий, быстрый, без промаха. Потом еще и еще. Ему не хочется отпускать ее. Но Тоня тихонько выбирается из его рук.
— Тебе телеграммы.
Борис чуть раздосадован. Берет одну. Разрывает бумажную ленточку. Читает, улыбается.
— Так и есть… От отца. Целует нас обоих.
— И меня?
— Я ведь писал ему. Вот читай: «…твою Тоню». Что я тебе говорил? Старик что надо.
Да, Тоня знает, что старик — что надо. Борис показывал фотографию. Брови строгие, борода, как у Курчатова. Глаза умные, насмешливые. Профессор. Тоня боится встречи с ним. Они ведь поженились не спросясь. Так получилось.
Борис раскрывает вторую телеграмму. Лицо его мгновенно меняется. Оно становится озабоченным, затем злым и замкнутым. На мгновение он закусывает нижнюю губу. Комкает телеграмму в кулаке. Нет, этого ему мало. Он расправляет ее и рвет на мелкие клочки. Идет на кухню и бросает обрывки в помойное ведро.
— Какая-нибудь неприятность?
— Пустяки.
Пустяки так пустяки. Они садятся за стол.
— Какая же ты все-таки молодец.
— Почему же «все-таки»?
— Не «все-таки», а несмотря… на отсутствие материальной базы.
Он старается показать, что ему весело, но Тоня достаточно знает его, чтобы заметить неправду. И, конечно, все дело в той телеграмме. Наверное, какая-нибудь девчонка из прежних, которая не знает еще, что он женился. А хотя бы и так. Тоне нет до нее никакого дела. То, что было, то было, а теперь он принадлежит только ей и больше никому. Вот такой, какой он есть, — весь ее. Эта мягкая русая шевелюра, тонкая смешная мальчишеская шея, глаза с прищуром, этот острый подбородок, поцарапанный бритвой, эти тонкие решительные и замкнутые губы. Она знает, что на людях он волевой и резкий. Только с ней он становится другим. Только она одна знает, каким он умеет быть. Только одна. А вдруг не одна? Нет, не может быть. Одна.
Они пьют вино. Она из стакана, он — из эмалированной зеленой кружки.
— Хочешь Пиаф?
Он кивает:
— Ну, что ж…
Тоня садится на пол подле магнитофона. Ищет запись. Гоняет ленту то туда, то сюда. Звучат обрывки песен, вскрики музыки, стоны саксофона. Наконец, вот она! «Прекрасная история любви». Тоня не понимает слов. А может быть, слова и не нужны? Исчезает все мелкое, и остается только оркестр и голос певицы.