Обычно инициатором супружеского соития выступал сам Ги, как и подобает мужчине, главе семейства. Но в тот день Анну-Марию словно подменили.
Всегда тихая и скромная, она вернулась из сада с полной корзиной румяных яблок непривычно возбужденной и оживленной. На землю пали тихие сумерки, но спокойствие и пасторальность этого времени суток несколько нарушили довольно необычное поведение матери семейства.
— А я сейчас в саду змею видела, — проговорила она, ставя на пол корзину, и невпопад хихикнула.
— Да что ты, — обеспокоился Ги. — Где? Не гнездо ли у нее там?
— Постойте, я не к тому, — остановила его жена и снова странно усмехнулась. — А вот представь, сеньор мой, что это тот самый змий был, что через Еву Адама искусил, а?
Ги оторопело смотрел на жену, не понимая, к чему она клонит.
— И представь еще, что вот именно я и есть Ева, — не унималась супруга.
— А я Адам? — начал прозревать муж.
— А вы именно что Адам, — подтвердила Анна-Мария, продолжая посмеиваться. — И вот я прихожу к вам… держа яблоко в руках…
Она вынула из корзины самое большое и нахально красное яблоко и, играючи, подкинула его на ладони:
— И говорю вам: «Супруг мой, это самый вкусный плод, хоть и запретный. Примете ли вы плод сей из моих рук?»
— С радостью, услада сердца моего, — наконец сообразивший, что это за игра, отец шести девиц рванулся к супруге, но та закусила удила.
— Не раньше, чем догоните меня, — рассмеялась она, запустила яблоком в мужа, подобрала юбки и выскочила в дверь.
К чести де Бизанкура будет сказано, яблоко он поймал на лету, а вот жену столь же ловко перехватить не успел и помчался за ней в сад, словно пылкий сатир за нимфой. Немногочисленные домочадцы и слуги, которые стали свидетелями этой сцены, наблюдали за этими скачками с добрыми усмешками и перемигиваниями. Тем временем небо потемнело, налетел ветер, а где-то невдалеке послышались первые едва слышные раскаты грома.
Ги настиг игривую свою женушку у того самого сарая, что ладил когда-то его батюшка, прямо со стропил которого был столь неудачным его полет.
Сарай был построен на совесть, поэтому, когда начался дождь, через крышу не просочилось ни капли, и ничто не потревожило супругов, которые, словно молодые любовники, резвились в душистом сене. Напротив, каждый новый раскат грома и каждый новый удар молнии раззадоривали Анну-Марию, а ведь прежде она грозу недолюбливала. Более того, предпочитавшая во время любовных утех отдаваться воле супруга, сейчас она словно с цепи сорвалась и повела себя, словно бесстрашная наездница, вскочивши на него верхом. «Лилит», — с очередным сверканием молнии почему-то вспыхнуло у него в голове. Ибо именно Лилит за подобные вольности была изгнана из рая прежде главного грехопадения Адама и Евы.
Подобными рассказами потчевал отец Игнатий, их семейный духовник, юного Ги. Стоило ли удивляться каше, которая происходила в его голове, когда он пробовал задаваться богословскими вопросами. А ведь он, бывало, говорил жене, что неплохо было бы ей иногда брать взаймы у Лилит немного ее смелости в делах любовных. И зачем надо было невинные супружеские вольности преподносить жене как грех, да еще ставить в пример супругу Люцифера? Понятно, что запретный плод сладок, и бедная Анна-Мария изначально была уверена, что за сладость эту ее непременно накажут…
Любострастное помешательство, которое на время овладело Анной-Марией, больше не возвращалось, к тихому разочарованию Ги де Бизанкура. Он кружил вокруг нее, словно шмель возле цветка, изводя намеками на продолжение страстей «как во время грозы», но Анна-Мария вернулась в свое тихое покорное состояние и только краснела и отмалчивалась.
— Где эта чертова змея, с которой все началось?! — выходил из себя первое время Ги, в самом деле надеясь, что если он обнаружит и разорит ее гнездо, то вернет буйную похоть супруги, столь поразившую его воображение на сеновале.
Но нет, змея исчезла бесследно. А может, в самом деле не было никакой змеи… Тем временем Анна-Мария вновь понесла, и плод на сей раз вел себя совсем не так, как предыдущие. Он и толкаться начал раньше и сильнее, и требования предъявлял, словно командовал уже из утробы матери — ей хотелось то соленого, то кислого, то сладкого, то горького, то холодного, то почти кипящего.
Один раз, торопясь, чтобы никто не увидел, и ужасаясь себе, она съела дождевого червяка.