Толбин сидел бледный как смерть.
— Как ты это объясняешь? — спросил Коринец.
— Не знаю. Я не звонил.
— Может быть, отец звонил?
— Не знаю.
— Вы все еще не убеждены? — наседал на Магду Фабрицкий.
— В том, что Толбин непорядочный человек, убеждена. Что он автор анонимок — нет.
— Опускаю руки.
Встал Владилен Бабушкин:
— Сейчас все выясним. Вопрос Толбину можно?
— Пожалуйста.
— Феликс Антонович, как вы относитесь к Анне Кирилловне Дятловой?
— В каком смысле?
— Считаете ли вы, что она нужный для отдела человек?
— Нужный ли человек?
— Именно.
— Да, считаю, что очень нужный.
— Вот я вас и поймал, — засмеялся Бабушкин. — Теперь я вижу, что писали вы. Не отпирайтесь, как сказано у Пушкина.
— Не понимаю, — мялся Толбин.
— Владик, объясни, в чем дело! — завопил Малых.
— Объясняю. Я человек здесь новый. Когда я пришел работать в отдел, мне хотелось как можно скорей разобраться в его структуре, узнать, кто есть кто. Я обратился к Толбину — он показался мне ориентированным — и спросил его: какую роль играет в отделе Дятлова? Что вы мне ответили, Феликс Антонович?
— Не помню.
— Так я вам напомню. Вы сказали: «Анна Кирилловна — старый человек, с ней не надо считаться. Фабрицкий взял ее на работу только для того, чтобы она написала диссертацию его сыну Гоше». Феликс Антонович, вы это помните?
— Буквально такими словами? Нет. Мало ли что говоришь. Дословно повторить не могу.
Тут вскочила с места Анна Кирилловна и закричала:
— Мне все равно, писали ли вы анонимки своей грязной рукой или водили чужой, не менее грязной. Мне все равно, что вы думаете или говорите обо мне лично. Что бы вы обо мне ни говорили, это не может быть хуже того, что думаю о себе я сама!
— Анна Кирилловна, — отозвался Толбин с легкой усмешкой, — я о вас говорил очень мало плохого. По сравнению с тем, что я говорил о других...
— Плевать мне на все к чертовой матери! К вашему сведению: я, человек прошлого, в институте работать не буду. Приняла решение выйти на пенсию. Только доделаю алгебраический преобразователь...
— Тогда вы еще до-олго будете у нас работать, — сказал Коринец под общий смех.
— Я нарочно буду плохо программировать, — добавила Даная.
Смех усилился.
— Смех смехом, а пора подводить итоги, — сказал Кротов, обратившись к Толбину. — Дело ясное. Часть присутствующих уверена, что это вы. Другая часть допускает, что это вы. Личное мое мнение непоколебимо: я убежден, что это вы.
Раздался неожиданный мягкий стук. Это Борис Михайлович Ган упал со скамьи на пол. К нему подбежали, подняли, посадили. Он с усилием открыл глаза.
— Вы живы, Борис Михайлович? — спрашивала Даная. — А то на таких переживаниях вполне можно отдать концы!
Магда пощупала Гану пульс и, не оборачиваясь, сказала:
— Немедленно «скорую помощь».
Нешатов побежал звонить.
39. Два разговора
— Я еще не поблагодарил тебя за твое заступничество.
— Я за тебя не заступалась. Я просто ставила под вопрос доказательность обвинений.
— Ей-богу, я не так плох, как думает Фабрицкий.
— В тысячу раз хуже! Слушая тебя, я поняла, с кем я имела дело. Я сгорала со стыда. Мне не следовало бы прикасаться к тебе даже щипцами.
— Щипцы — это что-то старомодное. Из английской усадьбы. В нашем обиходе их нет. Чем я так уж особенно плох?
— Тем, что не понимаешь этого. Тем, что в тебе атрофировано чувство чести. Как ты вел себя на обсуждении? Юлил и извивался, как уж. На тебя было отвратительно смотреть!
— Я не извивался. Согласись, мое положение было трудное. Я не писал анонимок, но я почти со всем согласен, что там написано.
— Ты не писал анонимок?
— Честное слово — нет. Ну как мне тебя убедить? Клянусь всем святым...
— У тебя нет ничего святого.
— Клянусь своей любовью к тебе.
— И этой любви нет. Нечем тебе клясться.
— Ну, пускай в твоем понимании я подлец. Принадлежу к размытому множеству подлецов. Но есть же во мне что-то человеческое? Так вот, всем этим человеческим клянусь: я не писал анонимок.
— И не имел к ним никакого отношения? Молчишь?
— Возможно, какая-то информация через меня и просочилась. Но я не писал.
— Кто бы ни писал их физически, вдохновлял их ты. И, значит, отвечаешь за них полностью. И не смей себя оправдывать! Это все равно как палач, убивший человека выстрелом в затылок, говорил бы: убил не я, а пуля.
— Слишком пышное сравнение. Хочешь, я тебе скажу, кто писал?
— Не хочу. Не марай себя еще и предательством по отношению к сообщнику. Такое осуждается даже в уголовной среде.