— Ну, а как с бессмертием души?
— Душа бессмертна, — твердо ответил Нешатов.
— Я рад. Я очень о ней заботился и, кажется, не зря.
— Не зря, Борис Михайлович. Сколько буду жить и дышать, столько же буду вам благодарен.
— Я вас почему-то полюбил, хотя вы и не давали к тому оснований.
— Наверно, потому, что мы любим тех, кому нужны. Это мне сказала одна умная женщина. Не та, про которую вы думаете, другая.
— Я понимаю, — сказал Ган. — А теперь я устал и хочу спать. Спасибо, что навестили. Я рад, что я вам больше не нужен.
Возражать было бессмысленно. Ган закрыл глаза. Нешатов на цыпочках вышел из палаты и тихо прикрыл за собой дверь.
Этой же ночью Ган проснулся от ощущения торжественности. Что-то с ним происходило. Нет, ему не было больно, просто сердце присутствовало и билось в каждой клеточке его тела. Сердце и тело были в одном месте, он сам — в другом. Он хотел нажать кнопку сигнала, но рука не могла дотянуться. Да и не надо было дотягиваться. Он увидел перед собой ярко освещенную солнцем, уходящую вдаль аллею. По этой аллее шла к нему Катенька, и тени по ней скользили снизу вверх.
42. Прощание
Борис Михайлович умер через две недели после собрания, с которого его увезли на «скорой». Он уже уверенно шел на поправку, и смерть его всех поразила — и сослуживцев, и врачей. Вскрытие показало обширный инфаркт.
Хоронили его в яркий осенний день, светящийся той лучезарной желтизной, которая как будто силится внушить: временное вечно. Хоронили на старом загородном кладбище, где крестов и памятников почти не видно за буйным переплеском ветвей.
В гробу Борис Михайлович был бледен и чернобров, очень похож на себя живого, и казалось, что он шутит, что вот-вот раздастся его приятный носовой голос...
Весь отдел был на похоронах, и многие из других отделов. Сам Панфилов приехал на своей черной «Волге», долго и сочувственно жал руку вдове и сказал несколько слов над свежевырытой песчаной могилой.
Катерина Вадимовна, вся в черном, была на вид совершенно спокойна. Не плакала ни во время траурного митинга, ни когда зарыли гроб и над холмиком выросла пирамида венков. Люди начали расходиться; каждый подходил к ней, жал ей руку и произносил несколько сочувственных слов. Она, как маленький черный автомат, говорила всем одно и то же:
— Спасибо. Благодарю вас, что пришли. Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Спасибо...
По обе стороны от нее с обнаженными головами стояли двое ее сыновей, очень похожие друг на друга и на Бориса Михайловича. Они тоже благодарили предлагавших помощь и сдержанно ее отвергали. «Какие интеллигентные похороны», — думал Нешатов. Магда стояла далеко от него, прямо глядя перед собой чужими зелеными глазами. Тишину нарушал тонкий бабий плач Картузова, который, совершенно трезвый, трясся, держась за ограду какой-то могилы.
Расходились, расходились... В отделе знали, что после похорон состоится очередной научный семинар. Фабрицкий специально предупредил, чтобы все были. Дятлову он усадил в Голубой Пегас, остальным предложил добираться, кто как может. Анна Кирилловна, распухшая от слез, растрепанная, ненакрашенная, отказалась пристегиваться ремнем («Мне в нем душно»). «Перекинь через плечо», — скомандовал Фабрицкий.
— Вот так, Нюша, — сказал он, трогаясь с места, — так-то и теряем друзей. Ровесников.
— Только, пожалуйста, сам ничего такого не выкидывай. Мне уступи первую очередь.
— Так и быть, уступаю. Но учти, мне без тебя будет очень плохо.
— Учла. А на пенсию я все равно уйду. Решение принято. Вот только доделаю преобразователь...
— Слышал и больше слышать не хочу. Тебе уйти на пенсию значило бы капитулировать перед гадом.
— Но ведь он остается в отделе. Не могу больше видеть его сусальную морду. Вербный херувим в отставке.
— Потерпи, мы с ним управимся. Кстати, ты не заметила: подходил он к Катерине Вадимовне или нет?
— По-моему, нет. Может быть, как у Некрасова: «Бог над разбойником сжалился, совесть его пробудил»?
— Нет у него и не будет совести. Абсолютно растленный тип. Он мог бы танцевать на могиле Гана.
— Не думаю. На моей и то вряд ли.
Научный семинар начался в назначенное время. Фабрицкий, бледнее обычного, поднялся на кафедру. Без своей улыбки он казался некомплектным...