Тут и верить не нужно было: она знала, что если б не погоны, Людвиг с Элизой просто не познакомились бы. В её парикмахерскую кто попало не ходил.
— Ну а у тебя как успехи? — спросил, чтобы не молчать, Гиппель. — Вижу, решила сменить имидж — тебе идёт. К выпускным-то как, готовишься? Я слышал, собираешься в университет поступать?
Марта снова кивнула. Они шагали по лестнице плечом к плечу, Гиппель звенел пакетом и держал астры так, чтобы не задеть Марту.
— Всё нормально, спасибо, — сказала она. — Готовлюсь.
— А как отец?
Это был вопрос. Даже два — и Марта прокляла себя за то, что о втором подумала только сейчас.
А ведь напрашивался сам собой.
Что делал Людвиг в их парадном? Какой такой обход, какой учёт?
А если заходил к ним домой — то зачем? Поговорить с отцом? Припугнуть его своими погонами, корочкой своей, пистолетом кургузым, который он всегда держал под боком, даже если уходил в спальню к Элизе?
Нервно звякая ключами, Марта наконец отперла металлическую дверь, затем другую — и в нос ей шибануло пороховой гарью. У Стефана-Николая (точнее — у его отца) была мелкашка, иногда им с Чистюлей и Мартой позволяли пострелять из неё по жестянкам из-под колы, так что запах этот она ни с чем бы не спутала.
Как была, в туфлях, Марта метнулась в комнату. Дура, мысленно твердила она, дура, дура, дура! На скамейке ты сидела! С духом собиралась! А он… тут…
— Марта, — сказала Элиза. — Куда ты в обуви? Мы только пропылесосили.
Она вынырнула из недр серванта, в одной руке тарелки, в другой — ваза. Как будто знала, что придёт Гиппель с астрами.
Отца в комнате не было, на диване валялось смятое покрывало, рядом на столике выгибал шею гадючий кувшин. Хлопал на сквозняке тюль, и запах гари уже казался Марте чем-то надуманным, ненастоящим. Отец стоял на балконе, спиной к ней, и смотрел во двор. Она решила бы, что курит, но он никогда не курил, даже после войны не начал.
— Марта? — Из кухни выглянула тётя Мадлен, папина сестра. — Боже, как ты выросла! И покрасилась! А знаешь, тебе идёт. Патрик, иди-ка посмотри!
В комнату явился муж тёти Мадлен — с закатанными рукавами, кисти мокрые, в грязи, в правой — нож. Наверняка приспособили чистить картошку, подумала Марта и улыбнулась.
Тётя с её супругом жили в Истомле, в Ортынск наведывались редко, хотя исправно присылали поздравления к праздникам и гостинцы. Элизу они — к удивлению и обиде Марты — в целом одобряли, впрочем, они были людьми мягкими, простыми. Иногда Марте хотелось, чтобы тётя никуда не переезжала, чтобы наоборот — дядя переехал в Ортынск; это было бы здорово — видеться с ними чаще, пусть бы даже это означало необходимость терпеть их задавак-близняшек.
— Ну, — пробасил дядя Патрик, — у вас сегодня аншлаг, как я погляжу. Вы, ребята, только-только с егерем разминулись, не знал я, что в Ортынске егеря прямо по квартирам ходят, справляются о здоровье заработчан. С другой стороны, оно, может, и правильно: кто его знает, какие там, за рекой, условия, вдруг зараза или ещё что… а это уже вопрос не личной гигиены, а политический, если задуматься…
Тётя Мадлен посмотрела на него выразительно и недвусмысленно, дядя закашлялся, пробормотал: «Так я картошку пошёл… да?» — и совершил ловкий тактический маневр, отступая на исходные позиции.
Из прихожей между тем выдвинулся — с астрами наперевес — Гиппель. Он символически приобнял Элизу, вручил ей букет, тётя Мадлен бросилась, чтобы принять тарелки, ваза была доверена Марте, Элиза с цветами ушла в ванну, а с балкона явился отец — и Гиппель шагнул к нему, заключая уже в настоящие, дружеские объятия.
Началась обычная в таких случаях кутерьма, тётя Мадлен пыталась навести порядок, но только порождала ещё больший хаос, поскольку стол раздвигать было рано, цветы в кухне только мешали, а миска, которую все кинулись искать, давно уже использовалась дядей Патриком для складирования почищенной картошки…
Гиппель увёл отца на балкон и о чём-то говорил с ним, взмахивая нескладными своими руками. Отец молча кивал.
Звонок мобильного за всей этой катавасией Марта разобрала не сразу.
— Ведьма? — спросил в трубке хриплый голос. Будто затупленной пилой провели по фанере.
— Я сейчас не могу говорить.
— И не надо, — сказал Губатый. — Ты слушай. Тут наклёвывается кое-что. Кое-что серьёзное, понимаешь? Я сегодня схожу посмотрю. Если не врут… — Он хохотнул (пила вгрызлась в фанеру). — Ты же хотела в эту вонючую столицу? Поступать, да? Ну так не боись: хватит и на жильё снять, и на сунуть кому надо в карман. Как минимум год не будешь чесаться об этом.