Вреды похвастались работой, а потом Жук кашлянул этак басовито, с намёком, мол, ещё куча всего незаконченного — и Марта присела в уголке, листала рисунки Пауля, порой отвечала на вопросы Утюга и Хобота, как пишется то или иное слово.
Рисунков было действительно много, на разных листах: тетрадных и альбомных, и даже на салфетках пара штук. Карандаши, разноцветные ручки, в одном случае — мелки. И нет, Пауль не был карикатуристом. Тут, подумала Марта, что-то сложнее, глубже. Интересно, насколько он точен в своих… диагнозах?
Это ведь просто: назвать человека подлецом или жадиной, или завистником. Кто-то поверит, кто-то усомнится. А если нарисовать, и убедительно… тех, кто поверит, будет намного больше.
Какой, интересно, он нарисовал бы Марту?
Белка снова спросила её насчёт правописания («надевать» или «одевать», вечный вопрос), Марта ответила и на полуслове запнулась. Белка переспросила, Марта взяла себя в руки и пояснила про «надевать одежду/одевать Надежду».
Последний рисунок, тот, что лежал в самом низу пачки, был старый, затасканный. Его хранили, сложив вчетверо, и Марта, развернув, поняла — почему.
И тоже сложила, и, оглянувшись на вредов, поднялась:
— Я отлучусь. Если буду нужна — через пару минут… Вы там как?
— Сейчас Хобот перенаберёт стихи Утюга и начнём верстать, — отозвался Жук. — Со стихами засада, строчка не влазит. А сокращать Утюг не хочет.
Утюг вскинулся и начал объяснять — явно не в первый раз, — что в последней строчке самый смысл, нельзя без неё, а кто этого не видит, тот бесчувственный чурбан, а не редактор; Марта слушать дальше не стала и выскользнула в коридор. Рисунок она сунула в карман джинсов, как только вышла за дверь.
А ещё через мгновение столкнулась нос к носу с возвращавшимися Штоцем и Паулем.
— О! — Смешалась она на секунду, слишком была взвинчена и зла, чтобы стыдиться или извиняться. — Господин Штоц, можно вас?..
Он как будто всё знал заранее: движением руки отправил мальчика обратно в «редакционную» и кивнул Марте:
— Пойдём.
— Откуда он вообще взялся?
Они вышли на лестничную площадку, сверху, с этажа, на котором комнаты сдавали под офис, доносилось жужжание принтера, кто-то орал по телефону, чтобы покупали, покупали, вашу мать, немедленно, потом будет поздно и дорого!..
— Извини, — сказал Штоц. — Мне следовало убрать тот рисунок, не сообразил. Господин Вакенродер сегодня рвал и метал, я случайно заглянул к нему — и вовремя, надо признаться. Мальчику пришлось бы несладко, невзирая ни на что. Отчислили бы — и дело с концом.
— Но как… как он может всё это знать? Кто он такой?
Штоц с деланной небрежностью махнул рукой:
— Просто очень талантливый ребёнок, никакой мистики, если ты об этом. Талантливый и наблюдательный. У него мать умерла с год назад. Тогда, похоже, он и начал рисовать. Я сейчас созванивался с его отцом, тот просил, чтобы я хоть как-нибудь… поддержал, понимаешь? Мальчику это необходимо. Вдобавок ко всем прочим невзгодам он вчера лишился любимой собаки.
— Его отец… это видел? — уточнила Марта. Она потянулась к карману, развернула листок.
Наверное, подумала, отец у мальчика недурно зарабатывает, если водит его стричься к Элизе в парикмахерскую. Ну да, откуда бы ещё Пауль мог её знать. И там же, наверное, он видел этого хряка Людвига. Видел или слышал, как они…
Она поглядела на рисунок — очень живописный и убедительный, в стиле каких-нибудь древних распутных мозаик. Двуспинное чудовище с узнаваемыми лицами.
Вот бы этот рисуночек попал к сослуживцам Элизы. Или Людвига. Или просто в интернет.
Но тут она снова подумала об отце, о позоре, который тогда придётся ему пережить…
Ей нужно поговорить с Паулем. Обязательно поговорить и всё узнать!
— Надеюсь, — тихо сказал Штоц, — его отец не видел, но утверждать не возьмусь. Думаю, самое правильное — просто уничтожить рисунок.
Учитель протянул руку, и Марта, лишь на миг запнувшись, — да, отдала ему листок.
Штоц зачем-то ещё пару раз сложил его и спрятал в боковой карман пиджака.
— Договоримся вот как: ты отправишься к ребятам и поможешь им с газетой, а я схожу во двор и сожгу эту ерунду. И забудем о ней. Уверен: у вас в семье всё наладится, раз уж отец вернулся. А насчёт Пауля: он ведь не виноват, понимаешь?
— Никто не заставлял его это рисовать! — Марта покачала головой, пряча взгляд. — Простите, господин Штоц, я не уверена, что смогу… просто не знаю, как себя вести с ним.
Учитель похлопал её по плечу — жест поддержки, который в исполнении кого-нибудь другого оскорбил бы Марту.
— Обычный ребёнок, самый обычный, поверь мне. Именно так и нужно с ним себя вести. Он одинок, ему больно. Он напуган.
— Обычные дети не рисуют… такое!
— Одарённые дети не перестают быть детьми, Марта. Давай, иди к ним, а то они решат, что ты испугалась. И… Марта, — бросил Штоц, когда та уже развернулась и шла к коридору. — Не забывай, пожалуйста: он — это он, а его отец — это его отец.
— А при чём тут его отец?..
— Вот именно, — кивнул учитель. — Господин Будара даже не знал, что ты работаешь у меня помощницей в кружке. А я… ну, решил не утомлять его по телефону лишними подробностями. Понимаешь?
Он улыбнулся ей чуть смущённой улыбкой и начал спускаться по лестнице, а Марта смотрела в никуда и пыталась сообразить, что может быть общего между этим пухлощёким Паулем и хряком Людвигом?.. — ну, кроме фамилии, само собой, — ведь ничего, совершенно же, совершенно ничего!..
Глава седьмая. Большие скидки
— Голос у тебя какой-то странный, — сказал Стефан-Николай. — Проблемы?
— Не дождётесь, — отозвалась Марта, может, слегка резковато.
Интересно, подумала, — то, что я собираюсь уволиться нафиг из Инкубатора, это проблемы? Или их решение?
Штоцу она ничего не сказала, с вредами своё отработала и даже с Паулем, кажется, вела себя нормально. Но для себя всё решила. Виноват он там или нет, а присматривать за егеревым отродьем — это уж увольте! Надо в буквальном смысле — пожалуйста, валяйте в буквальном.
Самое обидное, что ведь Штоц не поймёт. Сл о ва не скажет, но огорчится, это уж наверняка. Слишком хорошо думает о других. По себе судит. А Марта — не Штоц! И не надо ждать от неё смирения или там, блин, прощения! Не надо!
Проблема — да, проблема! — заключалась, однако, в том, что с деньгами тогда наступит полный крандец. Если б хоть Губатый не спалился… или они не пообещали господину Клеменсу избавиться от костей…
Но Губатый спалился, и они пообещали. Всё, точка. Думать не о чем.
— Ты сейчас где? — аккуратно спросил Стефан-Николай.
— На кладбище, — ответила Марта. — Как и договаривались, иду к Кирпичам. А вы что?.. вы вообще на месте хоть?
— Тут такое дело, — сказал Стефан-Николай. — Облом-с. Непруха.
— Только не говори, что рыбки снова передохли и Жаба послала вас за следующей порцией!
— Передохли — да, но за порцией нас никто не посылал. Так что я даже успел вытащить свёрток из подсобки и перепрятать.
Марту так и подмывало заявить, что идея с подсобкой ей сразу не понравилась. Но ведь неправда: во вторник она, как и Чистюля, считала её гениальной. Подсобка за кабинетом биологии выводила на чердак, от которого у Стефана-Николая имелись ключи. Так уж получилось, что юный Штальбаум был в школе — и вполне заслуженно — на хорошем счету; ему разрешалось многое из того, чего другим бы в жизни не позволили. На чердаке, конечно, хранился телескоп, и была устроена школьная обсерватория, но, во-первых, телескоп разбили ещё в прошлом году, во-вторых, астрономию с позапрошлого года преподавала Жаба, которая славилась ленью и клаустрофобией. Так что чердак использовали именно как чердак — складировали там всякий хлам: поломанные парты, разбитые аквариумы да истрёпанные учебные пособия времён как бы не Первой крысиной войны…