– Ну и клоповник же этот Сен-Марстон, – раздраженно сказала Зоя, когда они переступили порог снятой комнаты в городской таверне, где подавали лучшую жаренную на свином жире сельдь с луком и фасолью, а стрелки и пьяницы с утра до ночи играли на губных гармошках.
Вообще-то, еще во времена своей бытности Штурмхондом Николай частенько заглядывал в Сен-Марстон, чтобы выпить яблочного джина и получить легкие деньги за нечестную игру в покер с парой-тройкой непутевых купцов в шляпах и начищенных мокасинах из лосиной кожи. Вот это было время!
– Зоя, дорогая, – ласково сказал он. – Да это же самое сердце старого-доброго кутежа в атмосфере совершенного беззакония! Помяни мои слова: как попробуешь местный джин – силком отсюда не утащишь!
– Сомнительные пьянки с деревенским отребьем никогда не были в списке того, чем я хотела бы заняться в жизни, – пробормотала Зоя и стянула пальто, с которого на ковер все продолжало капать. На ее плечах уже расползлись пятна от мокрых волос.
– Ну я-то знаю, что воскресные оргии там точно есть, – хмыкнул Николай и кинул перчатки на столик рядом с умывальником.
На нем стоял заляпанный кувшин с водой, которая давно зацвела, рядом лежала позабытая кем-то сигаретная карточка – углы у нее завернулись от сырости, картинка разбухла, но Николай все равно распознал на ней знаменитую керчийскую танцовщицу, совершенно нагую, с миленькими висящими грудями и красным бантиком на шее. Эта добродушная похабщина его позабавила.
– Как вернемся в столицу – тотчас же издам указ о новом обмундировании, – сказал он и, зажав карточку между пальцами, показал ее Зое. – Только представьте, как вы будете в этом авантажны, генерал Назяленская!
Зоя его шутку не оценила. Николай вернул карточку обратно к графину и подошел к ней, обняв ее со спины.
Она пахла грозой и луговым разнотравьем, в то время как от него все еще несло затхлой кожей и кислым нейтрализатором запаха, которым они оба обмазались, когда вышли на равнины.
– Где твоя спонтанность, Назяленская? Будь беспечной, живи моментом!
– Беспечность мне не знакома, ваше величество, – сказала Зоя и повела плечом, когда Николай поцеловал ее в шею. – Я живу тем, что следую долгу.
– Кто бы мог подумать, что наш суровый командор такая ханжа, – он скользнул ладонью под ее мокрую рубашку, погладил ее живот, от холода покрывшийся гусиной кожей. Зоя дрожала. Они ушли от бури в пяти километрах от Кеттердама, но она снова нагнала их на подходе к Сен-Марстон – им повезло, что Николай не раз бывал здесь в шахтах и, несмотря на густой, как суп, туман, мимо ферм и кукурузных полей привел их прямиком к вихляющим дверям таверны, где они могли получить комнату на ночь и горячую ванну.
Снаружи снова громыхнуло, да так, что заходил ходуном дощатый пол. Заржали лошади, а внизу в таверне под аккомпанемент полуразвалившегося пианино громче прежнего затянули песню про дебошира-пирата, который сбежал с молоденькой балериной.
– Когда мать выпивала лишнего, – вдруг сказала Зоя, – вечно горланила эту песню. В детстве эта история казалась мне ужасно романтичной. Какой вздор!
– «О, Хорхе, о, Хорхе, ради тебя одного покинула я своих преклонных родителей и жениха своего».
– О, святые, замолчи, – поморщилась Зоя.
– Чтобы ты знала, в детстве у меня был ангельский голосок, да такой, что моя матушка просила меня петь ей всякий раз, когда мучилась с мигренью, – парировал Николай. – Говорят, она была равкианкой, эта балерина. Веришь или нет, мальчишкой я мечтал стать тем бесстрашным пиратом, который спас прекрасную танцовщицу от старого горбатого жениха и увез ее на райский остров, где они потом сыграли свадьбу в церкви из лиан и пальмовых ветвей. И венчал их не кто иной, как Морской царь.
– Неужто не встретилась тебе на твоем пиратском пути прекрасная балерина, которую непременно нужно было спасти? – хмыкнула Зоя, но Николай почувствовал, как напряглась она на словах про старого жениха.
– Корсарском, – поправил он. – И нет, балерины не было. Но, знаешь ли, повстречал я как-то отважного генерала, который, стало быть, совершенно не хочет, чтобы его спасли.
– Не все нуждаются в спасении, – отрезала Зоя. – Порой то, что одни считают заточением, для других – вполне объяснимое счастье.
– Ну а ты? Ты счастлива?
– Разумеется, – не задумываясь, ответила она, но Николай знал, что они говорили о разных вещах. – Разве может быть иначе, когда мы, наконец, одержали победу в войне? Сплоченная страна, надежда на мир, на то, что дети могут засыпать и просыпаться в своих кроватях и играть на луговинах без страха быть убитыми.
– Страна – не единственное, ради чего стоит жить, Зоя, – перебил Николай и поразился собственным словам. Он знал, что пьянчуги в Сен-Марстон не слышат дальше церковного колокола и звона стаканов в таверне, но вдруг понял, что ему не было бы дела, даже если бы кто-то попытался подслушать. Равка слишком долго была его единственной любовью, но теперь все изменилось.
Николай больше не хотел воевать, не хотел вести за собой народ. Он устал от политических союзов и звяканья перекладываемых ложек и рыбных вилок на накрахмаленной воскресной скатерти.
Он отпустил Зою и вдруг вспомнил о Доминике. Как тогда все было просто! Даже когда пошли на фронт и клялись друг другу во что бы то ни стало выбраться оттуда живыми. «Когда я уходил, Варя мне сказала, что я должен придумать, ради чего мне жить, тогда не убьют. И вот ради нее я и живу. А еще ради тебя. Потому что коли я умру, кто найдет тебе девушку, Ники?».
Он думал о Доминике все время с того самого дня, когда тот поймал грудью пулю в Хальмхенде и больше уже не поднялся. Николай всегда знал, что бояться нужно не смерти. Бояться нужно жизни с чувством вины за то, что не сумел спасти друзей. С годами это чувство стало обыденностью, такой же рутиной, как та, что на рассвете поднимала его с постели – улыбчивого и в начищенных до блеска сапогах, готового уже с завтрака весело чесать языком.
Зоя обернулась. Николай разглядел на ее лице тень сомнения, но потом она подошла к нему и прильнула щекой к его щеке.
В коридоре кто-то забарабанил по соседней двери, потом она открылась, за стенкой заиграла губная гармошка, женщина принялась бранить мужа. Николай вдруг подумал, какой неприкрытой, естественной была здесь жизнь – буря согнала всех под одну крышу, карты продолжали тасоваться, рыба – жариться, а песни петься в одном кругу.
Николай любил Сен-Марстон, и другие шахтерские и портовые городки, и фермерские поселения за людскую простоту и даже ту водянистую тыквенную кашу, которую подавали с тимьяном в глиняных горшках и за которую порой не брали ни единой монеты.
Николай прижал Зою к себе и закрыл глаза. От того, как ее теплое дыхание ощущалось на его шее, как в такт с его билось ее сердце, когда она обнимала его в ответ, Николаю стало спокойно, как не было ни разу за долгое время во дворце.
Здесь они были собой, здесь Зоя временами позволяла себе заниматься с ним любовью до полудня и руками есть персики из банки, пока липкий сок стекал по ее локтям. В эти редкие моменты она была самой собой, и Николай готов был поклясться, что видел в Зое ту девочку, которая истекала кровью на снегу. Бесстрашную девочку с добрым сердцем.
Тогда Зоя приоткрыла дверь в свое сердце, и Николай знал, что однажды найдет к нему путь и останется в нем навсегда.
Потому что он был романтиком и был глупцом. Потому что он верил, что сумеет дать Зое возможность не величайшего счастья, но счастья жизни в великой любви.
========== Кипенный рассвет ==========
gustavo santaolalla - all gone (alone)
Дождь все не прекращался, поэтому следующим утром они позволили себе задержаться в постели, пока медленно пробуждался из клочьев тумана захолустный шахтерский город, под окнами в повозках молочника гремели бутылки с молоком, а в таверне уже как час пекли хлеб с чесноком и розмарином, который Николаю был на один зубок – так сильно он его любил.