Дрю говорит первым, его лицо бледнеет, несмотря на многолетний опыт работы медбратом в травматологии.
— Мужчина европейской внешности, лет тридцати. Пулевое ранение в грудь, — бормочет он, глядя в медкарту, которую держит в руке. — По дороге его стабилизировали, но давление резко упало, когда машина скорой помощи подъехала к больнице.
Я смотрю на обмякшее тело на носилках и с трудом сдерживаю вздох. Каждый дюйм кожи мужчины, кроме лица, покрыт замысловатыми черными татуировками. Левая сторона его лица невероятно красива, с выразительной линией подбородка и полными губами, от которых упадет в обморок даже самая искушенная женщина. А вот правая… это что-то из фильма ужасов.
Волнистые бледные шрамы покрывают бо̀льшую часть его лица и шеи, ужасно деформируя плоть. Его глазница покрыта шрамами, а состояние его кожи напоминает мне о жертве ожога, которую я лечила ранее в этом месяце, только у него всё выглядит в два раза хуже.
Я никогда не видела ничего подобного. Должно быть, он испытывает агонию каждую секунду.
Словно в трансе, кончиками пальцев я тянусь к его груди. Я провожу ими по липкой коже, хмурясь при виде бугристой текстуры, встречающей меня. Каждый миллиметр его покрытой чернилами плоти туго натянут, грозя лопнуть по швам от количества шрамов. Несколько рубцов, напоминающих шрамы от пулевых ранений, покрывают его конечности, но ни один из них не находится в том месте, где они могли бы нанести серьезный ущерб. За исключением одного, расположенного всего в двух дюймах справа от его сердца.
Я исследую левую сторону его лица, а в глубине души у меня возникает эффект дежавю. Это странно, но он кажется мне очень знакомым, хоть я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы я могла его видеть – кроме как в ужастике, конечно.
— Что за история со шрамами? — я поднимаю взгляд на Дрю. — Я имею в виду не только его лицо, но и тело.
Дрю пожимает плечами, который более озабочен кровоточащей раной в его грудине.
— Судя по виду этого парня, он вляпался в довольно серьезное дерьмо, о котором я предпочитаю не задавать вопросов.
Услышав намек, я убираю руку.
— Как другой парень?
— Не знаю. Плевать, — ворчит Дрю, отступая от носилки, когда вокруг нас суетится команда медсестер. — Мой тебе совет – забей. Парни, которые так выглядят, надолго не задерживаются, — как только он это говорит, мужчина прекращает дышать, а Дрю смотрит на меня с выражением: «Я же тебе говорил». Раздается пронзительный сигнал тревоги, и доктор Слейтер, хирург-травматолог, подбегает, оценивая ситуацию взглядом.
— Освободите место у изголовья! — приказывает он, бросаясь к каталке.
Я так отвлеклась, что пренебрегла первым правилом травмы: обеспечить проходимость дыхательных путей.
Пока одна из медсестер делает наружный массаж сердца, я хватаю ларингоскоп и протягиваю его доктору Слейтеру. Однако кровь продолжает хлестать из открытой раны мужчины, и доктор бросает на меня отчаянный взгляд.
— Вы ведь помните, как правильно производить интубацию, верно? — спрашивает он, и в его голубых глаза, спрятанных за стеклами очков, появляется проблеск надежды.
Я пытаюсь проглотить слюну, скопившуюся во рту, но мое горло словно наждачная бумага, и, хотя всё мое тело дрожит, я киваю.
— Я помню.
— Хорошо, — говорит он, отступая в сторону, чтобы дать мне доступ к изголовью кровати. Мои глаза расширяются, а душа уходит в пятки, когда я понимаю, чего он от меня ожидают.
— Доктор Слейтер, я не знаю, смогу ли справиться без посторонней помощи…
— Лилит! Он умирает! — рявкает доктор. — Оглянись вокруг, больше никого нет! Мне нужно остановить кровотечение, поэтому тебе необходимо обеспечить проходимость дыхательных путей. Срочно!
Словно в трансе, я подхожу к изголовью кровати и наклоняю голову пациента назад. Его короткие волосы цвета самой темной ночи кажутся мне удивительно мягкими, и мне хочется провести по ним пальцами.
Какого черта? Я отбрасываю эту мысль, беру ларингоскоп и с помощью клинка прижимаю язык и отвожу вверх надгортанник, затем перемещаю свет так, чтобы я могла заглянуть глубоко в его горло, отчаянно пытаясь вспомнить, как производить интубацию.
— Черт, — ругаюсь себе под нос. Я потеряла слишком много времени. Мой пульс бешено бьется, хватаю эндотрахеальную трубку и пытаюсь ввести ее в трахею.
— Ладно, почти у цели… — бормочу я, пробуя под разными углами протолкнуть трубку через опухшую ткань в горле.
— Блядь! — кричу я, доставая трубку после очередной неудачной попытки. Я роюсь в аварийной тележке, хватая самую тонкую трубку из имеющихся под рукой, которая всё еще достаточно длинная, чтобы пройти через его голосовые связки.
Запрокидываю голову мужчины назад так же, как и раньше, прижимая клинок ларингоскопа к его языку, заставляя его открыть рот, прежде чем ввести трубку внутрь. Кровь шумит у меня в ушах, заглушая звук монитора, оповещающего об отсутствии пульса. У меня есть ровно тридцать секунд до того, как они объявят об этом, и я никогда не была так уверена в своих силах.
В отчаянии я засовываю руку без перчатки в рот мужчине и указательным пальцем провожу кончиком дыхательной трубки мимо его голосовых связок. Когда трубка проходит через барьер, раздается негромкий хлопок, и в моей груди зарождается торжествующий возглас.
— Сделала! — кричу я, прикрепляя трубку скотчем к уголку его рта, прежде чем она сможет выскользнуть обратно. Я бы ни за что не смогла бы вставить ее снова, и я не буду рисковать. Кто-то дает мне мешок амбу, и я никогда в жизни не была так благодарна за помощь.
— Хорошо, ребята, отвезем его в операционную! — приказывает доктор Слейтер, синхронно двигаясь с санитаром, который передал мне устройство. Они спешат в операционную, и мне приходится бежать, чтобы быть рядом с изголовьем для поддержания дыхания мужчины.
Мы проходим мимо нескольких перепуганных медработников, толпящихся вокруг другого пациента на каталке посреди коридора, и доктор Слейтер поднимает руку, пытаясь привлечь чье-то внимание.