— Ну и льет — а, Тедди? — И этот не так прост…
— Похоже на то, мистер Дрэгер.
— Тедди! — Видите? Даже эта мелкая женоподобная жаба в обличье бармена — даже он знает больше моего. — Флойд Ивенрайт сказал, что здесь я могу найти жену Хэнка Стэмпера.
— Да, сэр. — Дрэгер слушает указания человечка: — В самом конце зала, мистер Дрэгер, прямо перед подсобкой.
— Спасибо. Кстати, послушай, Тедди! Почему ты думаешь, что… — Что… что? Сколько-то секунд он стоит молча, даже не сознавая, что пялится на бармена, и тот краснеет под этим пристальным взглядом, и длинные ресницы его стыдливо опускаются на глаза. — Да ничего… — Дрэгер разворачивается и идет прочь: я не могу его спросить. В смысле, он бы не смог ответить — даже если б знал, все равно не сказал бы… — мимо музыкальной машины: она щелкает, жужжит, заводит новую песню:
Почто не обняла… и не пригрела? Печаль не уняла… как прежде ты умела? Ах, успокой мне сердце еще раз.Вдоль по длинному бару мимо мягко мерцающей музыкальной машины, мимо шаффлборда, сквозь разделенный перегородками сумрак пустых кабинок — и, наконец, в самом дальнем конце сидит девушка. Сама по себе. Со стаканом пива. Задранный кверху грубый ворот бушлата обрамляет худенькое мокрое личико. Мокрое? Никак не различить: не то от слез, не то от дождя, не то ей просто слишком, чертовски тут жарко? Ее бледные руки покоятся на большом малиновом альбоме… она смотрит на Дрэгера, ее губы подергиваются легкой улыбкой. И она, — Дрэгер кивает девушке, мысли его путаются — больше… чем я… Странно… что я мог думать, будто понимаю… так много.
— Мистер Дрэгер… — Девушка указывает на стул. — Похоже, вам нужна информация?
— Я хочу знать, что произошло, — говорит он, усаживаясь. — И почему.
Она опускает взгляд на свои руки, качает головой:
— Боюсь, вы хотите знать больше, чем я могу рассказать. — Она поднимает голову и снова улыбается ему. — Честно; боюсь, я не в состоянии объяснить это «и почему»… — Улыбка у нее кривоватая, но отнюдь не хамская, как ухмылки тех болванов на берегу; кривоватая, но в ней — искреннее сожаление, в чем-то даже приятная улыбка. Дрэгер дивится злости, которую всколыхнул в нем ответ девушки: проклятый грипп! — дивится частым ударам сердца и тону, взметнувшемуся ввысь из-под контроля:
— А этот недоумок, ваш муж, — он хоть понимает? В смысле, он понимает опасность сплава по реке без посторонней помощи?
Девушка продолжает улыбаться ему:
— Вы хотели сказать, понимает ли Хэнк, что подумают в городе о нем и его затее… Это вы хотели сказать, мистер Дрэгер?
— Это. Да. Да, именно так. Он в курсе, что рискует всех — абсолютно всех — восстановить против себя?
— Он рискует не только этим. Он может потерять и свою маленькую женушку, если будет упорствовать. Это с одной стороны. А может — и жизнь, с другой.
— И что?
Девушка пару секунд вглядывается в Дрэгера, потом делает глоток пива.
— Вам этого никогда было не понять. Вы просто хотите узнать причину. Или две-три причины. А причины эти возникли две-три сотни лет назад…
— Вздор. Я хочу знать только одно — почему он передумал.
— Для начала вам придется узнать, как он с самого начала это делал, разве нет?
— Что делал?
— Думал, мистер Дрэгер.
— Хорошо. В смысле, ладно. У меня много времени.
Девушка снова прикладывается к стакану. Закрывает глаза и убирает влажный локон со лба. Дрэгер вдруг понимает, что она невероятно устала — почти что в обмороке. Он ждет, когда она снова откроет глаза. Из уборной неподалеку разит хлоркой. Звуки музыкальной машины снова бьются в закопченные стены, обшитые сучковатой сосной:
… Разбитое сердце, пустая бутылка: Пытаюсь забыться, вином заливаю… Но в мыслях — по-прежнему ты, дорогая. [2]Девушка открывает глаза и поддергивает рукав, чтобы посмотреть на часы. Затем снова кладет руки на малиновый альбом.
— Знаете, мистер Дрэгер, в этих местах все по-другому. — Вздор: мир везде одинаков. — Нет. Не сердитесь, мистер Дрэгер. Правда. Мне и самой не верилось… — Она читает мои мысли! — …но постепенно свыклась. Вот. Давайте покажу вам кое-что. — Она открывает альбом: запах навевает ей мысли о чердаке. (Ох да, чердак. На прощанье он меня поцеловал, и болячка на моей губе…) — Это история семьи, вроде того. Наконец-то решила почитать. (А я наконец-то допускаю… губы мои идут волдырями каждую зиму.)
Она двигает книгу по столу к Дрэгеру: это большой фотоальбом, разбухший от старых снимков. Дрэгер медленно раскрывает его — в нерешительности, как давеча прикладывался к биноклю.
— Но здесь же ничего не написано. Только даты и картинки…
— Включите фантазию, мистер Дрэгер; я так и сделала. Ну же, давайте, это занятно. Посмотрите.
Девушка переворачивает книгу, чтобы ему было удобно, кончик ее языка выглядывает из уголка рта. (Каждую зиму, что провожу здесь…) Дрэгер склоняется над альбомом: освещение скудное. Вздор, она знает не больше, чем… Он перелистывает пару страниц с лицами, машина булькает:
Одинокую тень я бросаю, Одинокие песни пою… [3]Дождь снова барабанит по крыше. Дрэгер отодвигает книгу, затем снова подтаскивает к себе. Вздор. Она не… Он ерзает на деревянном стуле, устраиваясь поудобнее, надеясь превозмочь непокорное головокружение, которое ускорялось в нем с того самого мига, когда он подкрутил настройку резкости на бинокле.
— Ерунда! — Но вот в чем беда, вот в чем вся беда… — Бессмыслица какая-то. — Он снова отталкивает книгу. Чушь все это.
— Вовсе нет, мистер Дрэгер. Гляньте. — (Каждую клятую зиму…) — Давайте пролистаю перед вами летопись семьи Стэмперов… — Балаболка, какое касательство имеет прошлое… — Вот, например, 1909 год, давайте прочту. — ...к делам настоящим? — Читаем: «В то лето был кровавый прилив, что перепортил всех мидий; погубил с дюжину индейцев и троих из нас, христиан». Представьте только, мистер Дрэгер. — Однако ж дни все одинаковые, черт возьми (дни, что шуршат мягкою влажной наждачкой меж пальцев, безмолвные и податливые клыки времени, перемалывают); и лето — всегда лето. — Или вот… поглядите: зима 1914-го, когда замерзли все реки. — Зимы — тоже все одинаковые. (Здесь каждую зиму плесень, видишь, как она лижет плинтусы сонным своим серым языком?) Или в сущности не отличаются одна от другой (каждую зиму — плесень, сыпь на коже, лихорадка на губе). — И нужно пережить одну такую зиму, чтобы получить хоть какое-то представление. Вы слушаете, мистер Дрэгер?
Дрэгер вздрагивает:
— Конечно! — И девушка улыбается. — Конечно, продолжайте. Просто… машина эта… — Булькает: «Одинокую тень я бросаю, одинокие песни пою…» Не то чтобы громко, но… — Но да, я слушаю!
— А фантазию включили?
— Да, да! Так что… — ...мне в годах тех минувших, чтó меняют они? (каждую зиму — новый тюбик «блистекса» для губ) — …вы говорите? — «Ты ушла — ну и что ж: без тебя я пою…» — Девушка закрывает глаза, будто впадает в транс:
— Сдается мне, мистер Дрэгер, «почему» кроется глубоко в прошлом… — Чепуха! Вздор! (И все же — каждую зиму… Чувствуешь, как уже нарождается язвочка? на нижней губе?)
— Припоминаю, дед Хэнка, отец Генри… дайте-ка подумать… — Но. Возможно. (Непреклонно.) «Одинокая тень моя». — Конечно, там есть… — Тем не менее. (И все же). — С другой… — Стоп… стоп.
СТОП! НЕ ПАРЬСЯ. ПРОСТО СДВИНЬСЯ НА ПАРУ ДЮЙМОВ ВЛЕВО ИЛИ ВПРАВО — И БУДЕТ ДРУГАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ. Погляди… Реальность — нечто большее, нежели сумма ее составляющих, да и чертовски святее. А жизнь того же вещества, что наши сны, может, и окружена сном, [4] да только не обвязана аккуратно красной лентой с бантиком. И правда прибывает не всегда вовремя, как электричка… однако ж само время, бывает, работает на правде… И Сцены Прошлого, и Будущего Сцены мешаются в потоке воедино, в морских темно-зеленых хлябях, а Настоящее кругами разбегается по глади. Вот потому и не парься. Ведь сместить нетрудно фокус вперед или назад на пару дюймов. И снова… погляди: