Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо…
Но тут из комнаты донесся голос: «Входи, Ли», и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной.
Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову.
— Только сказать «привет», — произнес я и прозаично добавил: — Шел пешком из города…
— Я очень рада, что ты здесь, — ответила она и добавила более жизнерадостно: — А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору.
— Мы расстались с Генри в больнице, — робко промямлил я.
— Да? И куда же он отправился, как ты думаешь?
— Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама…
Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая — я мог поспорить — так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами.
— Да, — повторил я, — наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом…
После вводных приветствий и «как ты думаешь?», а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу:
— Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться.
Она улыбается:
— Это Уоллес Стивенс. — С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. — Не знаю, все ли я понимаю…
— Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось.
— …но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие — просто смешные. А порой, — она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, — меня охватывает такая тоска.
— Тогда я уверен, что ты понимаешь все!
Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову:
— Ой, а что тебе сказали у врача?
— Много чего. — Я снова попробовал вернуться к хохме. — «Сними штаны и ложись». А следующее, что я помню, — это как мне накачивают легкие нюхательными солями.
— Вырубился?
— Начисто.
Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает:
— Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его?
— Истинный крест. А кого донимать и чем?
— Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. «Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, — повторял он. — У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!»
Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри.
— А потом, — продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, — они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу — старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. «Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!» — рычал он. И тут, когда они его укололи — такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, — он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка!
— Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. — Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. — О Боже!., это потрясающе, о Господи!..
— И… и, нет, ты послушай, — продолжила она шепотом, — когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил… мы обнаружили, что он не только обмочился.
— О Господи!., это грандиозно, могу себе представить…
Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. «Какой смысл пытаться?» — вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки… Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом…