Листая письма, я медленно, но верно сходил с ума. Потому что — он не имеет права — мне становилось все очевиднее, что она никогда не была моей — «Любимый Хэнк нет слов чтобы передать тебе» — все эти годы, проведенные вместе, она продолжала принадлежать ему — «как я скучаю по твоим губам рукам» — и они не имели никакого права, этого не должно было быть — «неужели мы не можем увидеться» — и каждое слово, каждый запах так жестоко — «без того чтобы» — возвращали меня назад — «Любимый снег здесь чернеет и» — напоминая движения ее рук — «а люди еще чернее и холоднее но» — как она протягивает их, чтобы прикоснуться к флакончику с духами — «как бы я хотела чтобы мы могли» — а потом к своему перламутровому ушку — «конечно Ли гораздо лучше учиться» — ароматному темному колоколу волос — «так что можно было бы не дожидаться когда» — у него нет прав на мои двенадцать лет — «родной, пока» — у него есть свои двенадцать лет, он не имеет прав на мои годы — «нам удастся найти заброшенное место под этим солнцем» — и когда дверь открывается — «люблю-люблю Мира» — и входит Вив в своем мешковатом пончо — «PS. Ли нужно уплатить за обучение, а доктор пишет, что взносы по полису опять прекратились; тебе не сложно?» — вся в слезах — «и страховку?» — я уже вне себя от ярости. Они не имели права делать это!
Но к этому времени Вив уже успокаивается настолько, чтобы объяснить мне, что он решил сплавлять бревна: «Только он и Энди. Он же потонет там… Ну и пусть потонет!» Мне и без того было плохо. Когда она кончила выдавливать из себя известия, у меня было такое ощущение, что я изнасилован временем. Опять! Точно так же, как тогда, когда он позволил ей уехать! Я пытаюсь объяснить, но, боюсь, звучит это абсолютной невнятицей. И снова он отпускает ее, чтобы похитить у меня навсегда! И я говорю ей только следующее: «Когда мы дрались, Вив, он спросил, довольно ли с меня. Но разве я не выдержал шквал его ударов? Разве нет?! Разве нет?!» — ору я ей, яростно метаясь между подтверждением и отрицанием, но она не понимает. «Вив, неужели ты не понимаешь, что если бы я позволил ему сделать это, то снова проиграл бы? С меня было не довольно! Я никогда не буду сыт, до тех пор, пока он спрашивает меня об этом! Я никогда не получу тебя, пока он будет совершать свои геройские подвиги на реке. Неужели ты?.. О, Вив…» Я хватаю ее за руку; я вижу, что она совершенно не понимает, о чем я говорю, и я знаю, что никогда не смогу объяснить ей. «Но послушай… подожди, понимаешь? там, на берегу? Я дрался за свою жизнь. Я знаю это. Не спасался, как всегда поступал до этого. А дрался. Не просто для того чтобы выжить, чтобы сохранить жизнь, а чтобы иметь ее… дрался, чтобы получить ее, чтобы выиграть ее!» — Я ударяю рукой по столу. Она что-то отвечает, но я не слышу. «Нет! Мне наплевать, что он считает, будто мне чего-то не хватает. Самоуверенный козел, он не имеет никакого права… Где он, еще дома? А где Энди с лодкой? Я не дам ему так уйти, больше не дам. Хватит! На, возьми все это. Мне надо успеть к лодке».
Она что-то говорила, но я не слушал, я бежал, бросив ее позади, к своему брату… бросив ее и слепо надеясь, что она поймет, что я делаю это лишь для того, чтобы приобрести возможность когда-нибудь получить ее. Ее или кого-нибудь другого. Когда-нибудь. Потому что наш танец с братом не завершился. Это всего лишь перерыв, кровавый антракт, когда партнеры, пресытившись, отпадают друг от друга… но ничего не закончено. И, возможно, не закончится никогда. Мы оба почувствовали это на берегу: когда партнер равен тебе, конца быть не может, не может быть победы или проигрыша, не может быть остановки… Есть лишь антракт, когда оркестранты выходят на пятиминутный перекур. Доведись мне вырубить Хэнка, — я использую сослагательное наклонение из-за того, что потерял слишком много крови и выкурил слишком много сигарет, чтобы претендовать на большее, чем гипотетическую возможность, — и я все равно ничего не докажу, кроме того, что он окажется без сознания. Это все равно не будет его поражением. Теперь я понимаю это; думаю, я понимал это и тогда. Точно так же, как он понял, когда я начал сопротивляться, что ему со всеми его силами не добиться моего поражения. Багор, который меня тревожил, мог продырявить только мои внутренности, шипованные сапоги могли разрушить лишь бесценную вязь моих нейронов; даже угроза, если бы он, приставив нож к моему горлу, заставил меня подписать присягу на вечную верность Ку-Клукс-Клану и Дочерям Американской Революции, вместе взятым, нанесла бы мне не больший урон, чем если бы я, втолкнув его в святилище кабинки для голосования, под дулом револьвера принудил его поддержать социалистов.