Наказали ее весьма своеобразно. Бить не стали.
Но лишили чести носить какие-либо еще вещи Нота.
Поставили в сторону, в то время как остальным с полным доверием предоставили возможность продолжать перетаскивать сокровища. То есть, наказание ее заключалось в том, чтобы выставить последней дурой. Дали, мол, шанс приобщиться к цивилизации, а она его запорола.
— Я приехал попрощаться, — сказал я Ноту.
— Прощай, — ответил Нот.
— Ухожу на фронт.
— Прямо сюда, — показал он на восток. — Без труда дойдешь пешком. За день доберешься, даже если будешь по дороге собирать лютики.
— Может, больше не увидимся, — напомнил я.
— Ну и что?
— Ничего, — пожал я плечами.
— Вот именно, — кивнул Нот. — Ничего оно и есть ничего.
— Можно спросить, куда вы переезжаете? — осведомился я.
— Я остаюсь. Жена и дочь отправятся к брату под Кёльн.
— Могу я чем-либо помочь?
— Можешь. Пристрели собаку Рези. Ей не выдержать дороги. А мне она не нужна, да и не могу я о ней заботиться и с ней возиться, как она привыкла у Рези. Так что пристрели ее, будь любезен.
— Где она?
— Наверное, в музыкальном салоне вместе с Рези, Рези знает, что собаку решено пристрелить, и мешать тебе не будет.
— Хорошо.
— Эффектная у тебя форма.
— Спасибо.
— Не сочти за бестактность, но каких она войск? — спросил Нот.
Раньше он меня в этой форме никогда не видел.
Я объяснил. И показал эмблему на рукоятке кинжала. Эмблема, выложенная серебром по ореховому дереву, являла Американского орла со свастикой в когтях правой лапы, пожиравшего змею, зажатую в когтях левой. Змея долженствовала изображать международный еврейский коммунизм. Голову орла венчали тринадцать звездочек, символизировавших тринадцать первоначальных американских колоний. Эскиз эмблемы набросал я сам, но, поскольку рисую неважно, вместо пятиконечных звезд США нарисовал шестиконечные звезды Давида. Серебряных дел мастер скрупулезно воспроизвел мои звезды ничего не меняя, зато изрядно потрудился, приводя в божеский вид орла.
Вот на звезды мой тесть и обратил внимание.
— Они — символ тринадцати евреев в кабинете Франклина Рузвельта, — заметил Нот.
— Остроумно сказано, — оценил я.
— А все думают, у немцев нет чувства юмора, — сказал Нот.
— Германия — самая непонятная в мире страна, — ответил я.
— Ты — один из очень немногих иностранцев, сумевших нас понять.
— Надеюсь, я заслужил этот комплимент, — ответил я.
— Но с большим трудом. Ты разбил мне сердце, женившись на моей дочери. Я мечтал иметь зятем немецкого солдата.
— Что ж, извините.
— Ты сделал ее счастливой.
— Надеюсь, что да.
— И я возненавидел тебя больше. Счастье на войне неуместно.
— Что ж, извините, — повторил я.
— Из-за того, что я так тебя ненавидел, я стал изучать тебя, — продолжал Нот. — Ловил каждое твое слово. Ни одной передачи не пропустил.
— А я и не знал.
— Всего никто не знает, — ответил Нот. — Вот ты, например, мог знать, что чуть ли не до настоящей секунды ничто не обрадовало бы меня больше, чем возможность уличить тебя в шпионаже и подвести под расстрел?
— Нет, не мог, — согласился я.
— А знаешь, почему мне теперь безразлично, шпионил ты или нет? Вот признайся ты мне сейчас, что шпионил, и мы по-прежнему будем продолжать разговаривать, как ни в чем не бывало, вот как сейчас разговариваем. И я дал бы тебе спокойно уйти куда там шпионы после войны уходят. А почему, знаешь? — повторил он вопрос.
— Нет, — ответил я.
— Потому, что ты нипочем не мог работать на врага лучше, чем работал на нас, — объяснил Нот. — Потому, что я осознал: почти все мои нынешние убеждения, те самые, которые избавляют меня от стыда за все, сказанное и сделанное мною в бытность мою нацистом, я почерпнул не у Гитлера, и не у Геббельса, и не у Гиммлера, а — у тебя! — Нот взял меня за руку. — Ты, один лишь ты удержал меня от вывода, что Германия сошла с ума.
Резко отвернувшись, Вернер Нот оставил меня и подошел к пучеглазой женщине, чуть было не уронившей голубую вазу. Она так и стояла у стены, где приказали, оцепенело изображая наказанную тупицу.
Нот встряхнул ее за плечи, надеясь вытрясти из нее хоть крупицу разума. И показал на другую рабыню, которая несла вырезанную из дуба уродливую китайскую собаку. Несла осторожно, словно грудного младенца.
— Вот, водишь? — спросил Вернер Нот тупицу. Нет, у него и в мыслях не было над ней измываться. Он лишь стремился воспитать из нее более осмысленное, более полезное существо. Несмотря на всю ее тупость. — Видишь, да? — спросил он снова, спросил проникновенно, умоляюще, от души стараясь помочь. — Вот как обращаются с ценными вещами.