— Во что играете? — спросил я картежников.
— В «Старую деву», — ответил отец Кили. Он очень серьезно относился к игре. Хотел выиграть. Заглянув ему в карты, я увидел, что «старая дева» — дама пик — у него на руках.
Скажи я сейчас, что в ту минуту я весь извелся зудом и нервным тиком и чуть не грохнулся в обморок от охватившего меня ощущения нереальности, я произвел бы, вероятно, более человеческое впечатление, то бишь вызвал бы больше сочувствия.
Увы.
Этим и не пахло.
Должен сознаться в своей жуткой ущербности. Все, что я вижу, слышу, осязаю, обоняю и пробую на вкус, я воспринимаю, как абсолютную реальность. Вот такая я доверчивая игрушка собственных чувств: ничто не кажется мне нереальным. И ничем мою непоколебимость не проймешь: ни тем, что меня били по голове, ни тем, что я напивался пьян, ни даже тем, что однажды мне случилось при весьма необычных обстоятельствах, к сему повествованию отношения не имевших, оказаться под воздействием кокаина.
Сейчас, в подвале Джоунза, Крафт показал мне портрет Брауна на обложке «Лайфа» и спросил, знал ли я его.
— Фон Брауна? — переспросил я. — Томаса Джефферсона космического века? Конечно. Барон как-то танцевал с моей женой в Гамбурге на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.
— И хорошо танцевал? — поинтересовался Крафт!
— Как Мики Маус. Так танцевали все нацистские шишки, если уж приходилось.
— Интересно, узнал бы он тебя сейчас?
— Обязательно. Я наткнулся на него на Пятьдесят Второй улице примерно месяц назад, и он окликнул меня по имени. Просто ошеломлен был, увидев меня в столь жалком состоянии. Сказал, что у него полно контактов в сфере связей с общественностью, и предложил похлопотать насчет работы в этой области.
— У тебя бы это хорошо пошло, — согласился Крафт.
— Естественно — у меня же нет никаких убеждений, способных мешать клиенту лепить в глазах публики угодный ему образ.
Картежники сложили карты, оставив отца Кили, этого жалкого старого девственника, с его дамой пик на руках.
— Что ж, — вздохнул Кили с таким видом, будто за спиной у него лежало богатое победами прошлое, а впереди еще ждало блестящее будущее, — не все же побеждать.
И пополз с Черным Фюрером наверх, останавливаясь через каждые две-три ступеньки сосчитать до двадцати.
А мы с Рези и Крафтом-Потаповым остались одни.
Рези подошла ко мне, обняла, прильнула щекой к моей груди.
— Только представь, милый…
— Гм-м, — пробурчал я.
— Завтра мы уже будем в Мексике.
— Гм, — хмыкнул я.
— Ты чем-то обеспокоен?
— Я? Обеспокоен?
— Что-то тебя гложет.
— Как, по-твоему, гложет меня что-либо? — спросил я Крафта, снова углубившегося в иллюстрацию, изображающую болото.
— Да нет, не сказал бы.
— Все со мной, как обычно, — сказал я.
— Кто б подумал, что такое способно летать? — ткнул Крафт пальцем в изображение проносящегося над болотом птеродактиля.
— Кто б подумал, что такой занюханный старый пердун, как я, покорит сердце такой красавицы, да обретет такого одаренного и верного друга в придачу, — ответил я.
— Мне очень легко любить тебя, — вздохнула Рези. — Ведь я всегда тебя любила.
— Мне вот пришло в голову… — начал я.
— Поделись с нами, — попросила Рези.
— Может, Мексика — это не совсем то, что нам надо, — продолжал я.
— Всегда можно перебраться куда-нибудь еще, — вставил Крафт.
— Может… может, прямо в аэропорту Мехико-Сити… может, там пересесть на другой самолет… — продолжал я.
— И куда полететь? — Крафт закрыл журнал.
— Ну, не знаю, право. Куда-нибудь, только, чтоб очень быстро. Сама мысль о движении возбуждает меня — слишком я на месте засиделся.
— А, — буркнул Крафт.
— Да хоть в Москву.
— Что? — не поверил своим ушам Крафт.
— В Москву, — говорил я. — Я бы очень не прочь взглянуть на Москву.
— Оригинальная мысль, — сказал Крафт.
— Тебе не нравится?
— Ну, подумать надо.
Рези подалась от меня в сторону, но я крепко держал ее.
— И ты подумай, — сказал я ей.
— Если ты так хочешь, — еле выговорила она.
— Ей-богу, эта мысль мне все больше и больше начинает нравиться, — и я встряхнул Рези, чтобы расшевелить ее. — Мне бы в Мехико-Сити хватило и пары минут до пересадки на другой самолет.