— Знаю, дон Паскуале.
После этих подкрепляющих взаимное доверие слов директор уходил, предварительно поцеловав руку кастелянши, и спускался в холл, где, соблюдая с давних времен установленную иерархию, обращался сначала к администратору, слегка махнув рукой в ответ на поклоны остальных служащих.
— Ничего не произошло, Ансельмо?
— Ничего особенного, синьор директор, если не считать того, что англичанин из 221-го номера опять вернулся пьяным в стельку в три часа ночи.
— Скандалил?
— Никакого скандала! Ночной сторож, как только увидел, в каком он был состоянии, сразу же сам посадил его в лифт, проводил в номер и уложил спать.
— Отлично. Заплатите этому парню тысячу лир премиальных и попросите вашего племянника внести их в счет этому англичанину по статье, которую он может выбрать сам. Кстати, вы не видели дона Луиджи?
Администратор ответил, что с утра еще не видел заместителя директора Луиджи Маргоне, и это его немало удивляло, поскольку впервые за все годы его службы в гостинице дон Луиджи опаздывал на работу.
— Ладно! Может быть, вчера он допоздна засиделся на работе и еще не успел проснуться!
Дон Паскуале, закончив разговор с главным администратором, направился к Фортунато, который доложил ему об ожидаемом количестве отъездов и приездов клиентов. Пьетро Лачи пожаловался на то, что он перегружен работой, и заявил, что уйдет из гостиницы, если в помощь ему не наберут персонал.
— Ведь я же не простой носильщик чемоданов, синьор директор!
— А кто же ты еще, Пьетро? В Сан-Ремо найдутся сотни лентяев, готовых занять твое место!
Пьетро, ворча, вернулся к своему лифту, мечтая о том дне, когда товарищи коммунисты возьмут власть в свои руки, и гостиницей будет управлять он, а дон Паскуале будет возить клиентов в лифте и носить их чемоданы.
Директор испытывал некоторую нежность к начальнику грумов Энрико Вальместа и его постоянным любовным неудачам.
— Ну что, Энрико, все в порядке?
— Нет, синьор директор.
— Что еще могло у тебя случиться?
— Я так привязан к этой гостинице, синьор, что мне не хотелось бы поставить вас в неловкое положение.
— Каким образом, Энрико?
— Оставив эту работу в результате самоубийства.
— И все из-за той рыжей из Оспедалетти?
— О нет, синьор директор, из-за той я собирался покончить с собой в прошлом месяце. Нет, я сейчас говорю об одной блондинке с карими глазами. Она из Вареццо. Она сначала дала мне понять, что у нас может что-то получиться, а потом бросила меня ради одного почтового служащего!
— И тебе хочется умереть из-за такой дуры!
В совершенно искреннем отчаянии Энрико прижал руки к груди.
— Синьор директор, мне двадцать четыре года… Они все смеются надо мной! Если так будет продолжаться дальше, у меня никогда не будет семьи и не будет бамбини[12]!
— Ну и что?
Пораженный, Энрико перестал рыдать и уставился на собеседника.
— У меня нет ни семьи, ни бамбини, Энрико. Неужели ты думаешь, что из-за этого я несчастен? Я пользуюсь полной свободой. Понимаешь? А где мне найти лучшую семью, чем в «Ла Каза Гранде»? Ты глупец, Энрико, а я не люблю работать с глупцами. Запомни это! Если хочешь мне доказать, насколько ты глуп, можешь покончить с собой, но помни: ты имеешь право это сделать только во время отпуска, иначе ты не мужчина, если нарушишь свой служебный долг!
Затем, указав широким жестом на грумов, которые издалека пытались разгадать, о чем они беседуют, дон Паскуале добавил:
— Тебе не кажется, что все они — твои бамбини?
На этом директор оставил Энрико с его мрачными мыслями, а сам направился на кухню, в царство маэстро Пампарато.
Шеф-повар был ростом в один метр девяносто сантиметров. Дон Паскуале ненавидел его уже за это. Под предлогом того, что он заменил великого Бенито, Людовико Пампарато разыгрывал из себя гения кулинарного искусства. Вместо того, чтобы готовить приличные блюда по готовым рецептам, он целыми днями сушил себе голову над изобретением какой-то новинки, которой он мог бы дать свое имя. Увы! Его сопровождали постоянные неудачи и с анисовой полентой, и с антрекотом в чернике, и с рагу под соусом, и с миндальными пирожными в пюре из фруктового ассорти. Но он не сдавался и продолжал свои кулинарные эксперименты, к великому огорчению своей жены Альбертины, любезной сорокалетней толстушки, на которой он испытывал свои изобретения, при этом никак не считаясь с ее мнением.
Дону Паскуале приходилось разговаривать с Людовико с небывалой вежливостью, что приводило его самого в ярость.