– Здесь, друг мой, целый Мир. Россия, если хочешь знать мое мнение, это вообще не страна. Не Империя. Не Держава даже. Это нечто большее. Мы, русские, и все, живущие здесь, сами этого до конца не понимаем. Это постижимо только на уровне чувств. Потому, наверное, у нас и не относятся уничижительно ни к иноверцам, ни к инородцам.
Да, Россия – это Мир. И Мир этот всех вменяемых приемлет в свое лоно. Всем здесь находится и место, и дело, и дом. И родившимся здесь, и пришедшим из дальнего далека. В этом мы, пожалуй, по мировосприятию ближе к китайцам, чем к англичанам, например. Вот тут, мой дорогой, размер как раз и имеет значение.
– И все-таки, при всей фантастической мощи России, и физической, и ментальной, ты утверждаешь, что вы могли проиграть эту войну японцам?
– На раз-два. Если бы мы не поломали их планов с покусковым уничтожением наших сил на суше и на море, не порушили усилия их пособников по дестабилизации внутренней ситуации в стране, то за полтора-два года они нас измотали бы. И вынудили подписать невыгодный для России мир. Кстати, почитай книжку нашего молодого гения – Михаила Александровича, где он дает обобщенные выводы по кампании. Особенно – про фактор больших расстояний. Он абсолютно прав, и в случае этой войны наша «огромность» работала против нас самих. Я сам пролистал его труд в рукописи, а тебе перешлю уже машинописный вариант. Когда-то еще типографски напечатают. Но, извини, на русском.
– Спасибо. Буду благодарен. Кстати. Про «поломали». Это ты очень точно сказал: поломали. Причем, правильно поломали! И запомнится этот хруст не только япошкам. Хозяева этих узкоглазых в Лондоне и Вашингтоне тоже все правильно поняли, – оживился Тирпиц, – Кстати! Официальные наши дела и первые общие посиделки в первый день, тогда, возле Твери, это все – замечательно. Только я лично тебя еще не поздравлял с теми выдающимися победами, которыми ваш флот и вся Российская империя может гордиться сегодня, исключительно благодаря тебе, Всеволод.
С этими словами немец поднялся и направился к вместительному бюро в дальнем конце салонной части его апартаментов. Вернулся к столу он с небольшим, но, судя по всему, довольно-таки увесистым ящичком из полированного черного дерева с внутренним замочком, ключ от которого также был в руке хозяина.
– В знак моей дружбы и глубокого уважения к твоему таланту моряка и флотоводца, прими, пожалуйста, этот маленький подарок, мой дорогой.
Замок тихонько щелкнул, и перед Петровичем предстал во всей своей вороненой красе морской длинноствол – 9-миллиметровый Борхардт-Люгер 1904-го года, уютно покоящийся на зеленом бархате своего вместилища, словно циркуль в готовальне.
– Альфред… я у тебя в долгу. Боже, какой великолепный… И истинно германский инструмент! Спасибо, друг мой.
– Я рад, что он тебе понравился. Кстати, когда первый раз постреляешь, влюбишься окончательно. Едва его опробовал, уговаривать меня принять ЭТО на вооружение флота, уже не было никакой нужды. Ну… Так за твои победы, Всеволод! Прозит!
– Спасибо!
И, давай-ка, сразу еще по одной. Не чокаясь.
Победы, говоришь? Да. Они были. Но, Альфред! Из десяти моряков, погибших в этой войне, семеро, это люди или с моей эскадры, или с флота под моим флагом. Из моего многострадального Владивостокского отряда – почти половина крейсеров на дне…
Говорят, что победителей не судят. А я вот часто думаю, а не слишком ли высокую цену пришлось заплатить флоту за мои ошибки?
– Я тебя понимаю. Но, во-первых, японцы и их покровители застали вас врасплох, когда главные силы Тихоокеанского флота были еще у заводских стенок Кронштадта. И армия на девять десятых – в тысячах миль от театра. В таких условиях минимизировать потери мог Куропаткин, ему было куда отступать. А у вас с Макаровым поле для маневра было слишком узким, молчу про «гениальное» разделение эскадры между двумя базами. Во-вторых, если говорить о потерях, то значительная часть погибших у тебя приходится на два крейсера итальянской постройки. У меня «школа» Брина, Куниберти, Масдэа и иже с ними, давно вызывает больше вопросов, чем восторгов…