Очень строго и сразу, только войдя, девушка заявила, что уступила моей просьбе не из любви к болтовне, а потому, что испытывала к А. чувство симпатии и даже — уточнила она, слегка поколебавшись, — нечто вроде преклонения, она именно так выразилась, и я невольно удивился, так как она добавила, что много читает, и это обстоятельство было немаловажным в ее соучастии в судьбе моего друга, кровать которого всегда была завалена книгами, и не надо удивляться, что в разговоре она использует более изысканные слова, чем те, которыми обычно пользуются люди ее положения. Эта довольно резко сказанная фраза заставила меня покраснеть. Я почувствовал отчаянную энергию, закаленную с детства в битвах с враждебной судьбой, в битвах, выигранных одна за другой: я был восхищен и смущен этим куда больше, чем сдержанной любезностью психиатров. В тот самый момент я интуитивно почувствовал, что эта смелая и, я сказал бы, мужественная молодая женщина, которая назвалась Урией, что значит «Свобода», — полная противоположность исчезнувшей, чье поведение, как я представлял, было продиктовано неопытностью, даже боязливым отказом узнать жизнь и противостоять испытаниям; и вот так я узнал о ней больше, чем это было бы высказано словами. Ничего, уверяю вас снова, не позволяло мне сделать такое умозаключение, ничего, кроме цепи гипотез, которые сначала казались мне не слишком рискованными и которые после неотвязно сверлили мозг.
А., когда поступил в клинику, был изнурен смесью алкоголя и антидепрессантов, — сказала Уриа. Землистый цвет лица, впалые щеки, глубокие круги под глазами, трясущиеся руки. Его тело, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, будто желая проверить, способен ли я вынести грубость таких откровений и понять их смысл, — его тело больше ему не принадлежало. Его внезапно бросало в пот, он обливался потом, даже когда было холодно. Иногда он мочился и испражнялся в штаны. Надеюсь, я вас не очень шокирую, сообщая это. Я так говорю, потому что, думаю, он был человеком, заботящимся о своей внешности, женщина сразу замечает такие вещи; и мне кажется, такое унижение было ему невыносимо, но в то же время он принимал его с какой-то иронией и почти со зловещей радостью. И раз я ответил ей, что нет, совсем не шокирован, так как знаю, что страдание — это не праздничный ужин и не элегическая поэзия, что страдание — это кровь, пот и дерьмо, она добавила очень тихим голосом несколько вроде бы банальных слов, но которые, как мне показалось, выражают все сострадание мира: это была не его вина.
Но не только эти признаки выдавали состояние его полного расстройства, а еще неопределенно блуждающий взгляд или, напротив, манера долго и пристально смотреть, лишь на миг отвлекаясь от изматывающего сновидения и сомневаясь в представшей перед ним реальности, а также постоянная сгорбленность, будто от удара, боль от которого не стихала и владела им полностью так, что заставляла забыть все остальное, только изредка и случайно напоминавшее ему о себе и всегда жуткое: какой-то шум, звук голоса, шорох опадающих листьев в парке, от которых он страшно вздрагивал и едва не падал навзничь.
Злоупотребление ли алкоголем было первопричиной душевного нокаута моего друга, или таково было проявление ранее случившегося несчастья — об этом пространно рассуждали Диафуарусы[9] от психиатрии во время своих утренних совещаний, на которые Уриа, конечно, не была допущена, но их отзывы доносились до нее через старшую медсестру. Мне же казалось, что она, Свобода, рассуждала куда более мудро, полагая, что каждый человек несет в себе с самого рождения потенциальные причины своего падения или взлета, они перемешаны между собой, как битые карты. Чрезмерное питье можно назвать его драматичной программой, в то время как безудержное веселье было другой ее стороной, одно катится в полный мрак, другое же устремлено к свету, как и у каждого из нас, но в его случае куда более деспотично и полно, чем у большинства. Уриа говорила о таких неуловимых и не совсем понятных вещах, употребляя слова и орографические[10] метафоры, может, навеянные горами Нумидии, откуда происходил ее род. Все люди, — говорила она, — имеют такую двойственную склонность, только у одних эта грань размыта, как у рек, где вода течет мирно, в то время как в других малейший дождик пробуждает бурные потоки, сметающие все на своем пути.
Я не мог не связать то, что поведала Уриа, с подчеркнутыми инсинуациями консьержки. Ночью слышались не только звуки любовных ласк, на которые намекала старая карга, но в последнее время их совместной жизни это были еще и отголоски сильнейших ссор, и скорее даже не ссор, а его криков и проклятий, стук падающих предметов, иногда даже звуки ударов. Я не мог допустить несправедливости по отношению к исчезнувшей, да и по отношению к А. тоже, не мог проигнорировать эти признаки, натолкнувшие меня на мысль: мой друг погрузился в такую спираль боли, которая в конце концов сделала общение с ним невыносимым. Я не должен был игнорировать свидетельства и против него — не столько для того, чтобы быть правдивым, сколько из уважения к этой правде, бывшей для него превыше всего, правде любви, в которую он вовлекал ее и которая мне мешала, даже если бы я и попытался, обвинить ее. И эта же истинная любовь принуждала меня искать причины заблуждения, в порыве которого он отдалился от нее, даже выступил против нее (иначе говоря, против себя), — в страданиях от ее молчаливого одиночества, в коем она замыкалась, и, наконец, тот факт, что она все меньше отдавалась ему, вопреки всякой видимости. А может, он даже в какой-то мере предвидел, что в конце концов случится: и раз уж боль, которую она причиняла, все росла, он поспешил опередить приближающееся, как он чувствовал, несчастье. А могло быть также, что эта ярость, это неистовство были последними безумными попытками восстановить равновесие в пошатнувшейся любви самыми неверными средствами: так некто, потеряв терпение, швыряет наземь часы, которые пытался починить, и вдребезги разбивает хрупкий механизм.
10